Счастье будет облака прозрачны
Дом с трубою шиферная крыша
Солнца допотопное ярило
Острым глазом фотообъектива
Диафрагму сузит и расширит
Тени удлинённые навылет

Нету счастья небо в перламутрах
Молния пробила кедр наотмашь
Чёрные обугленные ветви
До корней отныне неживое
Шаткое какое состоянье
Близкое какое расстоянье

Скрип окна на морозе,
Странный медленный звук.
Время тонет в склерозе,
Вспоминать недосуг.

Нет звучанья в природе.
Цвет кругом белизна.
Сон — не сон, нечто вроде
Ожидания сна.

Что мне все эти строки,
Имена-времена?
Я не лезу в пророки,
Их и так до хрена.

Только странные звуки
На морозе слышны.
Ноты нашей разлуки —
Скрипок наших — смешны.

Окна наши скрипучи.
Скрипки наши — молчок.
Только песне научат,
Как отнимут смычок.

Волна, похожая на снежную лавину,
Одно дыхание в груди, другое в спину.
Ты пополам его дели, и половину
Отдай тому, который для тебя на всё.

И ты ему в такой же степени знакома,
И с горки катится снежок, зародыш кома,
И ударяется о дверь твоего дома,
И ты выходишь посмотреть, какое всё

В снегу нарядное. Лежит узор на стёклах,
Горит шарами послепраздничная ёлка,
Сидит снегирь на ветке, холодно, и толком
Не разглядеть его, но разве это всё

Принципиально? Нет, и нет. И хорошо всё,
И снег идёт, и ничего не нужно вовсе,
И всё случается само, когда не просят,
Как это странно всё, как это странно всё.

Даль, спелёнутая тишь,
Звёзды невесомы.
Среди них себе летишь,
Будто нарисован.

Незнакомой стороной,
Тихо скрипнув осью,
Повернулся шар земной,
Хоть рукой дотронься.

Высоко над головой

Долгий купол неживой,
Не окинешь взглядом,

Не приблизишься в упор,
Не пускает стенка.
Одинаковый простор
Чёрного оттенка.

Жена — подруга — девочка с косой
По пляжному песку бредёт босой,
Выплёвывает косточки от слив.
Прилив-отлив.

Легко ступает с пятки на носок,
По щиколотки уходя в песок.
Покладистые волны в свой черёд
Назад-вперёд.

Безлюдный, будто вымышленный пляж,
И солнце неподвижно, как муляж.
Одни шальные чайки без труда
Туда-сюда.

Песчаный пляж, песочные часы.
Ни косточки, ни сливы, ни косы.
Лишь море говорит само с собой —
Прибой-отбой.

укладывай вещи
готовясь к отъезду
как если навечно

на всякий билеты
бери до конечной
а там неизвестно

надолго ли эта
дорога и встреча
случится ли где-то

Вспоминая тех, кто учил летать, кто ходить учил, вспоминая тоже,
я хочу сказать, что хочу сказать, что хочу сказать… только дрожь по коже.
Вспоминая тех, с кем себя делил, говорил кому — это всё на самом
деле так, и себе то же самое говорил, а потом всё это куда-то кануло;
воскрешая тех, с кем себя нашёл, а потом всякий раз находил всё реже,
я хочу спросить их… а кто ещё на их месте был? Всё они, всё те же,
и всегда казалось: стоило лишь заикнуться, представить, наметить смутно,
что пока ты с кем-нибудь говоришь, кто-то там существует ещё попутно,
всё ломалось, летело в тартарары, и на том же месте пустое место
возникало, ничейное до поры, пока кто-то следующий не воскреснет.

1.

Как звук пустой в покинутом дому
осиротелых стен коснётся,
не адресуясь никому,
рассыпется на дне колодца.
Грудная клетка, лестничный пролёт,
ступени, этажи, гортань, трахея.
Ухватишь — глазом не моргнёшь — умрёт.
Кому нужны трофеи?
Отпустишь заживо — обречено,
пыльца на пальцах, ладан на ладонях.
Не станешь трогать — всё равно
страдает, стонет.

Что было сказано? Молчать.
Покуда силы есть, не издавать ни звука.
Мрак коридора, на двери печать:
Стучать. Входить без стука.

2.

Как лабиринт — ходы и переходы,
Ушная раковина, гул огня.
На расстоянии вытянутой ноты
Моя любовь звучала для меня.

На расстоянии пролитой водицы
Я вышел весь, сам стал водой,
Мне удалось освободиться.
Пора играть, пора трубить отбой.

Пять параллельных бесконечных линий
И между ними — строгий интервал,
А между тем, что между ними —
Нет, я не знаю. Я там не бывал.

Сегодня снова вечер тишины.
Подкожный холод стелется неровно.
В привычном сумраке растворены
Созвездия. Они огромны.

И поворот ключа, и дверь отворена,
И петель скрип бескровный,
И только эти звуки. Тишина
Неторопливо сводит их на нет. Багровый

Закатный след затёрт и отзвучал,
Кричащих красок голоса в начале,
И если след хоть что-то означал,
То голоса не означали.

— Не обращай внимания, пускай.
— Мне всё равно.
— Какая жалость!
— Так тихо здесь. Не отпускай
Меня. Я — это всё, что у тебя осталось.

Отчего ты тревожишь мне душу
Вся навыпуск на волю наружу
С волосами до самых до плеч

Вот ты едешь и вот ты выходишь
А потом ты во мне происходишь
Говоришь мне какую-то речь

По пустому ночному пространству
Городской пробирается транспорт
Лёг асфальт неподвижной рекой

Как добраться к тебе перебраться
Или в транспорте этом остаться
Что ты с берега машешь рукой

Здесь доказать ничего невозможно,
На́ слово веришь, разве что.
Это и сложно, и это несложно,
Как в настроении праздничном
Даришь цветы просто так, в виде данности,
Девушке некой,
Не ожидая в ответ благодарности
От человека.

Мне двадцать пять. Середина апреля.
Тихий закат, проливное шоссе,
Тени деревьев, вечер субботы.
Книга, завёрнутая в целлофан.

Праздник, которому выпало длиться.
Что мне сказать о прошедшем? Ура,
Всё удавалось. Птица кружится.
Надо ложиться спать. Шесть утра.

Книга, прочитанная в переводе,
Корка, обглоданная до нуля.
В этот кувшин — вспоминается, вроде —
Мы будем кости кидать, ля-ля-ля.

Детский ребёнок, шрамик под глазом,
Манна небесная, с неба крупа.
Столько всего вспоминается сразу —
Бегаешь, падаешь, бегаешь, па-

Папа, поехали с нами, мы едем
В город купить пастилы и халвы.
Что этим сказано? Сказано этим
То, что уже состоялось, увы.

Всё, что достанешь со дна души,
Ляжет на белую гладь листа.
Переворачивать не спеши,
Сзади окажется пустота.

Сзади окажется тишина,
То есть множество тишины,
Словно с изнанки смотришь на
Предметы одежды. И швы видны.

дым рассеялся над столом
(полем боя)
встало облако под потолком
кучевое
замерло заново обойди
край беседы
рукой по волосам проведи
даром что седы
выйди на воздух ночной взгляни
тени встали
чьим-то памятникам сродни
на пьедестале
ночь как ночь торжество огня
(щас как брызнет)
удаляется от меня
жажда жизни

край бескрайний небо небес
путь неблизкий
воздух дальний возглас древес
голос низкий
поезд шаткий спальный вагон
чай в стакане
отдых краткий видится сон
аня аня
хоть бы хны на другом боку
то же то же
те же сны где-то наверху
видно боже
дёрнет встык в темноте состав
как отцепят
руку ногу кадык сустав
кто прилепит
всё обратно наладит кто
связи эти
бог с ним ладно гляди в окно
звёзды светят

на такой глубине где не видно ни зги
и на ощупь ни шагу не сделать
непонятно какие возникли мозги
чтобы выйти на свет не хотелось

а напротив поглубже и тихо лежать
если утро ущербное в окна
норовит через форточку выстрел стрижа
где кровать отоспаться прилёг на

занавеску задёрнуть и ласковый тюль
запретить вместо этого шторы
не пробиться насквозь если даже июль
правда это случится не скоро

шевелись невпопад говори наугад
не поймёшь где труха где порнуха
то ли память вперёд то ли время назад
то ли в бровь то ли в глаз то ли в ухо

вид на двор как всегда если с неба вода
устремляется наземь послушно
а без этой приметы не стоит труда
разбираться где двор этот скучный

только разве что птица украсит над ним
тонкий воздух без тела и тени
и за ней словно зовом невнятным гоним
над лугами зелёных растений

оставляя в покое свою глубину
устремишься вослед за пернатым
а из окон где утро клонило ко сну
чей-то голос знакомый куда ты

Ходишь по комнате, видишь себя
Кем-то другим, незнакомым.
Кем-то, кто свет не гасил, уходя
В холод оконный,
Где вертикальные искры дождя
Падают в свете фонарном —
Всё, что знакомо до боли, хотя
Боль эта странным
Образом связана с некой иной
Мудростью, скажем,
Вроде желания быть заодно
Вместе с пейзажем.

Ветер, янтарь, яшма и волосок.
Всякий сверчок ведает свой шесток.
Всякий предмет свят, уходя в песок,
Окна мои выглядят на восток.

Свет мой падает слева, слегка в наклон.
Синий просвет, палевый небосклон.
Птица, страница, пепельница, балкон.

Карты края́, мятые столько раз,
Сколько выпало им повидать чудес.
Бешеный пульс, цепкий нацелен глаз.

Город и лес.

I

Клуб табачного дыма покидает гортань и стоит на месте.
Листья сливы замерли, как в ожидании чуда.
Бледная полоса на небе — это Млечный путь, или
След пролетевшего самолёта.
Этот дом доживает последние дни при старом порядке.
Вспомни ставни, камни, камин, газон, баню, теплицу,
Теплится огонёк на конце сигареты, тлеет неровно,
Облака подкрашены снизу жёлтым, и луна огромна.

II

По камням видать, где ступал ледник.
На тропе, усыпанной бурой хвоей,
На моих глазах, как из сказок-книг,
Лес возник, и всё, что в нём есть живое.
Сад камней — пересаженный сад теней,
Наверху протяжно курлычит аист,
Говорит природа: отдайся мне,
Я тобой во все стороны разрастаюсь.

III

Под завязку этого дня
Мне снилось уже всё подряд.
Рыжий лес муравьёв,
Клещ на лодыжке,
Пограничная вышка,
Вид с неё,
Холмы и озёра Талси —
Места, где я бы остался, но не остался.

IV

Крыльцо увито диким виноградом,
Рябины куст по левой стороне.
Ему от жизни ничего не надо,
И в этом смысле он понятен мне.
На нём дрозду, как осень заиграет,
Найдётся рыжих ягод поклевать.
Наверно, это счастье наступает,
Но что с ним делать и куда девать?

V

Золотой петушок на соборном шпиле,
Академия наук в сталинском стиле,
Дом черноголовых в золоте сусальном,
Вид бестолковый площади вокзальной,
Кожа, янтарь, башня, брусчатка —
Всё отпечаталось на сетчатке.
Я здесь почти никого не знаю.
Европа. Разве что речь родная.

VI

Пятница. Сколько скворцов!
Лиственница как живая.
Длинное тело реки
В солнечной чешуе.
Старенький саксофонист
На саксофоне играет.
Кошка лежит на траве,
Птица её не влечёт.

VII

Зайдёшь в kafejnica,
Зайдёшь в gramatnica,
В такси прокатишься
И день прошёл.
Ну, что ты дразнишься?
На что ты тратишься?
Какая разница,
Всё хорошо.

1.

Здесь удивительный воздух и всё не так.
Кожа лица на ощупь почти наждак.
Вид из окна ограничивается Стеной.
Континентальный климат: мороз и зной.

Северная столица. Серый цвет
всюду, но не тяготит, как у нас в Москве.
Странное дело: здесь вообще ничто
не тяготит, кроме бедности, разве что.

Чуждому слуху северный диалект —
музыка спиц из нефрита. Любой субъект
сплёвывает на асфальт. И вода в стакане
плещётся, разговаривая на вэньяне.

2.

Если ты со школьной скамьи приучен к канону,
Если шерсть козы и бамбук в твоей руке выписывали тысячу знаков,
то любой коммунизм для тебя — орехи,
арахис, политый карамелью.

Непонятно, правда, что с ним делать: с пивом глупо,
в остальном же виде — детский лепет и в зубах застревает. Правда,
это взгляд иностранца. У местных другие вкусы.
Строй солдат — как бамбуковый лес перед мавзолеем,
расступающийся под взглядом над пышным входом.

Обратись на восток: по утрам в любом парке полно народу,
исполняющего коллективное соло на своём организме.
Числом больше тех, кто стар, но млад исполнен почтенья,
будто ведает ход вещей. Здесь был Конфуций.

3.

Я не согласен с Бродским. Его мысль о сходстве
китайцев — близорукость и полное незнанье предмета
(правда, мы любим его не за это,
последнего в этой заоблачной области лауреата).
Так вот, о сходстве. Сходство отнюдь не в лицах.
Дело в традиции копирования того, что ценно.
Из множества копий, если подлинник был утерян,
хоть одна, да переживёт пространство и время,
собственных переживёт владельцев, попадёт в анналы.
Подделка — не обман, но следование идеалу.

О чём вы рассказать хотите мне,
Лицо в окне и силуэт в окне?

На что вы смотрите, на что глядите вы?
Какая мысль нейдёт у вас из головы?
Вы, как и я, играете словами?

На что надеетесь, что ставите на кон?
Какой внутри вас нравственный закон,
Какие звёзды в небесах над вами?

Что, если жизнь — мгновение всего?
Зачем вы здесь? Живёте для чего?
Как будто целый век в пустыне.

Что, если смерть — безвыходный тупик?
Какая польза вам от ваших книг?
Исчезнете — и след простынет.

Застигнутый внезапным озареньем,
я встал посередине мостовой,
и птица в ювенильном опереньи
застыла у меня над головой.

И понял я, что рыпаться напрасно,
что некуда особенно спешить.
Пока горит на светофоре красный,
есть время что-то взвесить и решить.

Решить и взвесить — как извлечь занозу,
саднившую под кожей столько лет.
И птица вышла из анабиоза
и скрылась. И горит зелёный свет.

Ползёт электричка в синеющей тьме,
далёкая, тихая змейка,
как будто в любительски снятом кине
смешная, короткая вклейка.

Я вижу её с высоты сквозняка,
с высокой своей колокольни,
и кажется — детская движет рука
вагоны игрушки дошкольной.

Зачем она движет, куда им ещё?
Проложены рельсы по кругу.
И кто направляет, стоит за плечом,
напутствует детскую руку?

Вначале слово, но сперва
В костёр добавлены дрова,
Горят пугливые поленья.
А жизнь отнюдь не такова,
Чтобы укладывать в слова
Её простые проявленья.

Заката тлеет полоса,
Сумерки через полчаса,
Такое радостно для глаза.
Через весь горизонт леса,
Откуда-то голоса,
Но я не слышал их ни разу.

Встань и постой у воды:
Пенистые следы,
Литораль, камни.
Уплывай. Сверху звезда.
Там, уплывёшь куда,
Обо мне вспомни.

А в мире такое спокойствие,
что страшно туда заходить.
Он спит, и просил не будить.

С удовольствием.

Воздушный цех модели «Боинг»
С набортной надписью «А. Блок»
Успешно закруглив руление,
Накрыл знакомые до боли
Берёзку, речку и хозблок,
И — приземление.

Аплодисменты в адрес авиации.
Прошёл таможню, акклиматизацию,
Погонный метр, паспортный конвой.

С погодой нет особой ясности.
Ремень пристёгнут безопасности.
Отстёгнут пояс часовой.

Прощай, пекинский постовой.
Все остальные — здравствуйте.

Мне снился сон, как будто снова детство:
Вьетнам, Сайгон, и мне двенадцать лет.
И нет в помине ни причин, ни следствий,
И опыта особенного нет,

А есть река Сайгон, вода мутнеет,
Баржа волочит сахарный тростник,
Летают насекомые над нею —
Я просто жил, глаза не знали книг,

Но знали, что бывает душной ночью,
Выглядывая тёмные дела
На белых простынях. Я знал воочию
Тугие азиатские тела.

Наутро, просыпаясь неохотно,
Я вспоминал увиденное на-
Кануне, и мечталось жить животным.
И эта мысль меня лишала сна.

Сколько скобок раскрыл, сколько знаков внутри понаставил,
Не закрыл ни одной, сдал экзамен в итоге на два.
Извините меня, но я так и не выучил правил,
По которым живут эти люди и эти слова.

Чего б воспеть? Желтеют одуваны,
Течёт вода,
И облаков ленивых караваны
Невесть куда.

Согнувшись в три погибели, старушка
По мостовой,
И облаков кокосовая стружка
Над головой.

На то и есть невиданные страны,
Где всё не так,
Где облаков-кокосов караваны,
И красный флаг,

Но неба нет, похожего на это,
Другие все.
И облаков настругано на лето,
И хватит всем.

Мне так удивительно думалось,
Пока я лежал в забытьи,
Какая-то нежная жимолость
Ладони ласкала мои.

Какое-то жизни событие
Вот-вот состояться должно,
И парусник жаждал отплытия,
Но я погружался на дно.

И были мне вскорости явлены
Подводного свойства миры,
И я, словно ядом отравленный,
Подняться не мог до поры.

Но скоро видение кончилось,
Воздействие яда прошло,
И был на поверхность я поднят,
И вот, что из этого вышло.

И снова воздух скажет «пора»,
Но тело ответит ему «нельзя».
Третьи сутки с утра до утра
Во мне умирает моя стезя.

Третьи сутки стези лишён,
Я наблюдаю полёт стрижа.
Я согласен с его душой,
Мне понятна его душа.

Только и дела, что два крыла
Третьи сутки с утра до утра.
Черной скобкой в дыре двора
Жизнь пролетела, и все дела.

Я вышел и улицы посередь встал,
Я взглядом шасси выпускал самолётам,
Диспетчером старта, и им же полёта,
И им же посадки как если бы стал.

Гаишник приветственной палкой махал,
Автобус терялся, завидя мой профиль,
И шофер терял свой единственный портфель
И больше его никогда не искал.

Смеркалось, сморкалось, дождило в дали,
Погода цедила по капле осадок,
Смыкалось кольцо, ветер жаждал посадок,
И крылья ему возразить не могли.

Я взглядом шасси всем ИЛа́м вынимал,
Я контуры карты раскрасил кармином,
Я всех авиаторов выстроил клином,
И всяк бортмеханик мне молча внимал.

И падала птица в сердечной тоске,
Вонзалась на ёлку в щемящем недуге,
Пока застывала в почётной округе
Посадка, и дождь застывал на песке.

Я здесь ещё пока
Но скоро там уже
Где те же облака
Но легче и свежей

Где двадцать лет назад
Я был самим собой
Но где он прежний взгляд
И мир вокруг другой

Там каждый день был бал
И праздник и парад
И я на них бывал
И был ужасно рад

Там каждый день тика-
Нье слышалось часов
И некая река
Текла себе без слов

Пешком наискосок
Дом детства моего
Песок-сосна-песок
И больше ничего

Это не ты мне сейчас звонила?
Я не успел подойти, я спал.
Это не кровь ли во мне бурлила?
— Алло, алло, всё алое, ал…
А я — бегал и убегал, как в фильме
С Басилашвили. Это кино
Мы так и не посмотрели. Или
Всё-таки да, но давным-давно?

Косые линии стеклянного дождя,
Кривые сосен терпеливых
Обозначают время года загодя,
До наступления всеобщего прилива.

Умея высказаться, солнце промолчит,
Дожди превысят свой регламент,
Но нет подобного. Природа не парламент.
Употребляй во зло — никто не уличит,

И нет верховного. Иди куда идёшь.
Любые заросли лесные
Открыты взору, шагу, слову, что найдёшь.
И ветви строчные, и листья прописные.

Иные сделались иные
Совсем. Без права на потом.
Иные — ливни проливные —
Ушли, оставили мой дом.
И вот он весь стоит промокший,
Большой, покинутый, пустой,
Необитаемый, умолкший,
Не справившийся с пустотой.

…и с каждой прочитанной книгой
становишься старше на жизнь,
а то и на несколько сразу.

Запомни последнюю фразу,
закрой, отложи и не двигай,
не трогай, пока не нашлись

резоны пуститься по новой
в заведомо ведомый путь.
Парящий в заоблачной выси

ребёнок, играющий в бисер,
пакуй чемоданы. Хреновый
денёк. Отчего ж не рискнуть.

Откройся мне, как некий тайный знак
Непостижимый никогда, никак,
Язык, который прочим не понятен.

Возникни, прояви себя, оставь
Свидетельство, не затворяй уста,
И чтобы не осталось белых пятен

За исключеньем снега на траве,
Печального и слабого в Москве,
Привыкшей к неожиданным прогнозам,

И будь со мной. И будь со мной такой,
Какой бывает дымка над рекой,
Каким бывает небо над погостом.

Останься там, где холодно земле.
Среди деревьев отыщи свой голос,
среди безлиственных. Узором на стекле
неповторимым пусть он будет, голос,
пускай единственным созвучьем тишины.
Бери разгон с неразличимой ноты,
и, как побелка облетает со стены,
пусть отвлекаются от нотных строчек ноты —
вот так, возвышенно, побелкой со стены.
Благодаренье штукатуру.
Иные будут на стене нанесены
изображения с натуры,
и снова время не удержит на весу,
и снова дерево держать листву устанет.
Кто станет лист отыскивать в лесу?
Никто не станет.

Вот ваза на столе цветок на стуле
а на полу пыльца и лепестки
цветка который где-нибудь в июле
когда-нибудь у берега реки
какой-нибудь рукой был сорван с места
насиженного солнечным лучом
застеленного травами древесной
кустарниковой порослью хвощом
и папоротником вынесен за область
где встретился и вот же повезло
любуйся им звезды ночная колкость
и на полу разбитое стекло.

А если воздух — это вода и птица вмерзает в облако как рыба в белой лагуне льда и прочие рыбы около и есть человек он пришёл в магаз для выбора снеди к ужину и смотрит сколько хватает глаз и горло его простужено и он говорит продавщице мне вот эту птицу ах сколь в ней будет кило по-вашему а она отвечает ему она уже окончательно продана извините ценник вчерашний

Чай остывает, замирает свет над столом.
Стирается грань между сторонами света,
Временами года, временем и числом.
Что это всё такое, зачем всё это?

Скопище книг громоздится на стеллаже.
Пыль остывает на выключенном плафоне.
Во всех домах гаснет свет, и все спят уже,
Но некто один не спит на гаснущем фоне.

Чайный лист разворачивается от кипятка,
Цвет, аромат и вкус отдает фарфору.
Лист бумаги лежит на столе, и на нём рука
Что-то такое выводит, неясное взору.

Где-то есть сад, и в нём полыхает куст.
По саду гуляют люди, летают птицы.
Сад невозможен, но он никогда не пуст.
Он наполнен нами, он нам временами снится.

Перейдя через реку спустя рукава, ты на солнце сушила бельё, но сперва подбирала слова и роняла слова, и кружилась моя голова. Мы вошли в эту реку, как пел «Наутилус», и нам оказалось сперва по пути, но потом ты нашла, что сподручней грести и на веслах быстрее идти. Закусив удила, прихватив два весла, ты одна, без меня, от меня уплыла, я костёр затушил, и остыла зола. Ты сплыла. Вот такие дела.
С этих пор я по рекам уже не хожу, я с котом, как с единственным другом дружу, за столом с ноутбуком и книгой сижу, что-то длинное перевожу. А мой кот переводит глаза на меня, к ноутбуку урчащий свой бок прислоня, и уключины скрип не  смущает меня каждым вечером каждого дня.

Вот так однажды долгим вечером живёшь,
Пытаешь выстроить себя в единый стержень,
Во что-то целое — рисунок ли, чертёж —
Выходит так себе, не бережно, небрежно.

Когда бы жизнь вдруг состоялась навсегда,
Когда живущему немыслимо движенье,
Тогда — пускай хотя бы контуром — тогда
Возможно было бы наметить продолженье,

Но не срастается. Не сходится никак.
Положим, я тебя забыл наполовину,
А завтра вспомнил, как поспешная рука
Искала корень, извлекала сердцевину.

И нет покоя поначалу, но права
Любая схема, если опыта в достатке.
Простое правило деления на два,
При том условии, что ничего в остатке.

разгадкой сумрачных загадок
всей астрономией влеком
грызёшь гранит но языком
известно вкус его не сладок

пускай иной случится прав
хрестоматийно как Дж. Бруно
и тоже схватят за рукав
и спросят что бренчишь по струнам

и как сумеешь объяснить
лицом которому участлив
среди посредственной мазни
что грешен тем что не был счастлив

что был доволен небольшим
в гранёный лишнего ни грамма
и в девять вечера программа
спокойной ночи малыши

Потягиваешь тесный сизый дым —
фонарик рыжий делается ярче.
Пугаешь небо неводом худым.
Чего тебе, — промолвит рыбка, — старче?
Звезда застыла в небе — не сойти
ей с места. И сверкает. А что толку…
Как в стоге сена не найти иголку,
себе иного места не найти.

Менделеевки хмурого здания вид из окна.
Кое-где в сети трещин деревьев мозаика неба.
Тесен мир, или это всего лишь прослойка тонка.
Хорошо выпить кофе, особенно после обеда,
и пойти покурить во дворе, благо вышел указ,
отменяющий к чёртовой матери эту привычку;
прикурить по науке, прищурив, как следует, глаз,
как учила Венгерова, чтобы с единственной спички,
и смотреть на других, уважающих новый запрет.
Как подстреленный, вечер упал на Миусскую площадь.
Подморозило. Жалко, что снега нормального нет.
Да и много чего ещё нет. Бесполезного, в общем.

в голове разгул

из-за угла
гул перестук колёс
разброд
и шатание как его ни назвать

испросить бы укол
будь фармацевт тверёз
и игла
цела и нержава

есть неясное слово народ
подвести бы под ним черту

сохранить в спирту
выручай меня скорая

есть ли дело до этой которая
есть неясное слово держава

А дождь зарядит, и не выйдешь на крыльцо.
Сидишь и думаешь — хорошенькое лето.
Сидишь и слушаешь, как спорят мать с отцом,
А на плите шипят вчерашние котлеты
На кухне. В комнате, в которой ты сидишь,
Всё как обычно, только ты уже не школьник
И не студент, и не трудящийся. Глядишь,
И жизнь пройдёт. Ну что ж, присядь на подоконник,
В окно распахнутое выдыхая дым
От сигареты, пепел стряхивая в лужу,
К оконной раме прислонясь плечом худым.
Сиди себе. А дождь пускай идёт снаружи.

За каждой фразой двойное дно.
За гладкой кожей замша подкладки
Двойная. Двойное. И не дано
Третьего (третьей) ключа (разгадки).

В числителе — некоторый предмет.
Допустим, свет, и, скажем, в комнате.
А общего знаменателя нет,
И это всё, что вы здесь запомните.

В час полуденного медленного счастья,
Разбавляя водку дня водою утра,
Я нашёл себя каким-то безучастным,
Неразомкнутым и замкнутым как будто.

Будто выдали последнюю зарплату,
Или череп мне по пьяни раскроили.
Кое-как потом поставили заплату,
Да иголку впопыхах убрать забыли.

Или будто мне в автобусе кондуктор
Прочитал с утра державинскую оду,
А кассирша в магазине, где продукты,
На ушко шепнула мне прогноз погоды.

Стекло запотевает изнутри
Когда надышат,
Ты эти капельки рукой сотри,
Чтоб скрип был слышен,
И следом промокни ладонь
Платком бумажным,
А что увидишь за окном —
Не так уж важно.

К полуночи устанет снегопад.
Кирпичный дым огней ночных не застит,
но небо ненадёжное коптит.

Выходит из подъезда человек,
застёгивает куртку потеплее,
и в эту ночь нечаянно уходит
совсем из поля зренья моего.

Машина занимается любовью
сама с собой, сугроб не одолев.
Прохожий тихо дремлет, околев,
и ангелы слетелись к изголовью.
Деревья не отбрасывают тень.

Футбольные ворота безвратарны.

Микроавтобус едет санитарный —
включить сирену, что тут остаётся,
и здесь цепочка снов твоих прервётся.

Незнакомая птица поёт в незнакомой глуши,
Где хозяйствует ветер, а больше кругом ни души.
Время суток стемнело, а дальше, смотря по звезде,
Угловатую тайнопись неба читаешь везде.

Здесь песок и полынь покрывают окрестность земли,
И сосна образует зелёную стену вдали.
Но стемнело повсюду, и стало невидно нигде.
Только малость звезды тяготеет к соседней звезде.

Убаюканный кратким закатом в продутой степи,
Окружающий холод как данность прими и заспи.
И привидится, будто летишь на большой высоте,
Где бывают и птицы не эти, и звёзды не те.

<…>сама действительность представлена вполне
словарным перечнем в замызганном окне
вагона поезда, танцующего не-
произносимое «кара-ганда» на рельсах:
цистерны, цисты, стерны, терны в стороне
от суеты — сосредоточены в стране,
где чай с чаинками в немытом стакане
берёт не вкусом, но возможностью согреться<…>

густой пирамидальный тополь
среди которого асфальт
тоскливый паровозный вопль
седая пасмурная даль
труба дымит на горизонте
над ней закат как два крыла
она ему как рыбе зонтик
как жизнь которая была
как поезд мимо полустанка
кара-ганда-кара-ганда
гадай гадливая цыганка
ты прозорлива как всегда

Железные работники дороги
играют вдоль состава в «дурака».
Красивые и умные, как боги,
на первый взгляд, но это только ка-
жется, а как присмотришься получше —
такая неизбывная вокруг,
что даже карты валятся из рук,
и за составом тянутся минувшим.