Спина к спине. Двенадцать человек
уставились в экраны, пропадая
от одиночества, не прерывая бег
по клавишам, общаясь с проводами
и пиксельными лицами — как те
остывшие в придонной немоте
слепые завсегдатаи триаса.
Священник Дарвин, ангел Гавриил
в дюралевой сети дырявых крыл —
возьмут дуду и на двоих по разу
попросят Слова… А кругом уже
канкан вещей резвится неглиже,
вон — древесина, стекловата, пластик,
резина, демократия, прогресс…
Нет-нет, не против. Каждый ищет счастье
там, где учили — с лупой или без.
А бога нет. Есть цифры, точки, ru,
похмельные пол-литра поутру.
Пропан и сера замещают астру
конфорки. Сталь надёжней, чем вулкан
сияющего чайника, гораздый
на чудо и ожог. Блажен стакан
с понятным кипятком, и не помочь
метафоре, заполонившей ночь.
Что это? Апокалипсис? Портрет? —
Не знаю. Только всадники за нами
уже пришли, а нам и дела нет,
опутанным своими проводами.

Кто виноват? — Ты сам. — Что делать? — Жить
в распахнутом и молчаливом небе
нечёсаных ветвей и ворошить
корнями землю. И пока над нею
неповторимый день сочится сквозь
тюль занавесок — на безмузье — грека
какого перечесть и — на мороз
у дома лёд колоть. В деревне редко
отыщешь дворника, полно зато
синиц — открыть окно, пшена плеснуть им,
яйцо — себе, покамест Геродот
о доблести Платеи поветвует.
И вольный житель пошехонских нив
уже спешит по зёрнышку науку
со школярами грызть, а в перерыв
иной работой на кефир и булку
скопить деньжат. А то и пир держать
под вечер, или грацию младую
объятьями и вздором забавлять,
Киприду с Дионисом чередуя.
И тем задуть неповторимый день,
любовью и трудом обожествлённый
настолько, что и в лабиринте стен
обшарпанных отчётлив гул солёных
Эгейских волн… И до чего ж ярка
и благодатна жизнь! И смерть — не к спеху,
где Антисфен у нищего ларька
закусывает сумраком и смехом.

…недоверчиво и как внезапно! Потом
он за сутки в сумрачный глинозём
обращается. Плавится береста
сопричастия и сомнений. Бюсты
обживают присутственные места
безголосого захолустья.

Что же, юные подпоручики, славьте
уходящее, ни желчи, ни сил
не жалейте. Мол, нищим жил
посреди — как их там? — мещан!
(прижимаясь щекой к асфальту
одиночества, хам и пьян).

«Не печатали, не читали!..» Прочие
непристойности «дольнего» перед «горним»
славьте, да убоится всяк…
Над тростником смирения непокорный
ветер вьёт свинцовые клочья
отчаяния… Здесь был — чудак.

…то ли мел на скале, то ли свежий мат
на гаражном листе — всё одно, что кровь
из костяшек. Книги —
пыльные узники библиотек. А над
срезанным стеблем — пыльца — любовь —
как не рифмуй. Аut nihil.

Вуаль из пыли вьётся по асфальту,
и майский ветер подбирает шлейф
танцующего воздуха… Разлей
в черёмухе чириканье — и сальто
стрижей над воскресением весны
уже с твоим участием. В бедовом
полёте — дымкой переплетены
платки полей, гирлянды городов, и
огромным блюдцем выгнута земля,
и бирюзовый шар уже затерян
в изгибах стылой, траурной материи,
исколотой шипами звёзд… А для
фантазии предела не даётся,
ни смерти. Только пуговица солнца
на рукаве галактики — среди
пыльцы и плазмы. В бешенной горячке
Вселенная глядит из пустоты,
и вся — один цветущий одуванчик!

Штриховка мартовских берёз,
обрубки лип.
В канаве — комьями навоз,
а рядом — сыпь

бычков, бутылок. Синька луж.
Землистый снег.
Полотнища белья и душ
капели. Бег

прозрачных, редких облаков
над цепью крыш.
И в небе тонется легко —
когда молчишь…

Родиться, верить, умереть —
всё лучше, чем
ковать изменчивую медь.
О рифмаче

на этом — хватит. И опять
взгляни туда,
где всё отчётливей закат,
темней вода.