* * *

Ты не говори так — я и сам знаю:
Бог нам просто завидует. Под скучными небесами
ему некого нянчить и не с кем играть.
Богу хочется жечь, убивать.
Он просыпается в холодном поту, бесноватый,
царапает стёкла ногтём, пока нас забирают в солдаты,
пока нас забирают в покойники и мертвецы,
он будет нам сниться, он будет показывать сны.

А тебе ничего не снится, кроме тёплого быта —
собираешься вечно куда–то, но дороги размыты:
никуда, в том числе и к себе, уже не дойти.
Я о Боге? Возможно. Так вот: сжался, прости:
ты ведь помнишь, как я в постели валялся
и в горячке просил у тебя пару лет
беспричинного, светлого, круглого счастья
как приз за рожденье на свет.

Это сладкое и привычное мне униженье —
у кого–то просить через боль, через страх.
Я за это тебя ненавижу, отец наш
(просто — папа, запутавшийся в небесах).
И себя ненавижу, как только возможно
за телесность и жизнь ненавидеть себя,
но тебя, наверное, всё–таки больше
(я люблю так по–моему. Да)



Однажды случился в руках под рукой
консервного отблеск ножа;
мы стали играть собой в домино,
деля на кусочки себя,

мы в этой игре забывали дышать,
любить термоядерный свет,
но ангел влетевший к нам громко сказал:
«Узнайте, что вас уже нет.

Насколько бы рыхлой земля ни была —
она остается чужой.
В подобном контексте пристало и нам
укрыться, как пледом, весной...» —

Он жезл свой железный железит в руке
и бьет им в сверкающий нимб —
под эти биенья теней на лице
я так разговаривал с ним:

«Взрывается свет квитками цветов —
цветов я весной не дарил; —
гвездатые звёзды похожи на боль
от нераспустившихся крыл.

Мне губы однажды апрель проколол
табачною горечью губ,
и глотку мою разорвало звездой
жестокого слова “люблю” —

за всю эту жизнь ты будешь убит,
мертвящего света комок.» —
Ещё я увидел, как ножик летит
кудрявому ангелу в бок.

Нас вынесло взрывом на берег реки —
мы будем здесь строить тюрьму.
Однажды нам встретится ангел чумы —
мы вновь не поверим ему.


* * *

нищие в переходе проваливаются в индивидуальный ад,
забирая с собой оторванные ноги и воняющей боли спазм
под каждым плиты земли, словно поп–корн, хрустят
и у каждого фисташковый внутричерепной оргазм

ибо каждый из них продолжает челюстями скрипеть,
и в царстве теней будучи, перспектива одна — жевать,
ибо пока человек созидает внутри себя клеть,
там заведется малиновка, прилетит туда умирать —

так вплавится в клетку тела, что превратится в фарш,
но и мясо ее будет мучить тебя, внутриутробно петь.
заведи себе карманных демонов, чтобы сыграли марш,
и, заглушив её, научили по–модному сипло хрипеть.

чувствуй себя так словно вечность через тебя свистит
в метро, в автобусе, на холодном операционном столе,
ибо без разницы под какими именами ты будешь забыт,
но всем интересно сколько узлов на твоей петле.



Агамемнон, суровый, ступил на порог.
Клитемнестра забыла своих дочерей:
кто из них был убит, кто забыт, кто продрог
не ответит начальник из царства людей,
ни начальник из царства зверей.

*
Сон супругов был прерван, и шерстью овцы,
ниспадает с кровати на каменный пол,
словно жизнь, позабытая в Трое, как сын,
позабывший причину своих похорон —
возвращение в солнечный дом.

*
Позвоночника хруст был и быстр и жесток,
и в урании Зевс передёрнул затвор —
Агамемнона кубок звенит под столом
и душа, спотыкаясь о тело, во двор
выбегает глядеться в простор.


*
Объясни, Лаэртид, это сердце зачем?
Чтоб Кронида супружниц спокоен был сон?
чтобы мы содрогались от страсти к себе?
Чтоб навстречу дугою из гладких брегов
выгибался нам северный понт?

*
Это море полно человеческих тел —
нашпиговано сытно телами солдат.
Два героя по волнам идут между тем,
словно панцири устриц, подножно хрустят
серповидные шлемы наяд.

*
Пышнопенная Эос посмотрит на них,
и прижмет их к своим розоватым персям
как детей нерожденных, но смелых, своих
и дорогой ударит по стертым ногам
путь от греков до мрачных славян.






От шуршания света и листьев в пустой голове,
прислоненной к поверхности в добром московском дворе,
истребителем став, улетел, не предавшийся смерти,
весь похожий на правду слезы металлической Герды.

пустотелые звёзды скребли по обшивке меня —
это было небесной ошибкой, родная земля,
принимай–каким–есть — заскорузлою ядерной вестью,
ты меня растреляешь чудовищно дикою смесью

из фисташек зелёных, цветочной пыльцы и конфет
ты закроешь мне выход из дома и вход в интернет
ну и буду как ангел над чьим–то болтаться плечом —
как положено богу грустить ни о ком, ни о чём.

мой хозяин суровый почешет за ушком меня,
сосчитает до трёх, дверь откроет и скажет «Пора»
и мы вылетим — бомбы — и будем любить его плоть
так никто не любил этот сладкий, упругий живот.


Но в заплачке последнего дня мне поведают братья,
«мол, ты лишний в любви как в мужском и суровом занятьи, —
ты красив и звенишь пустотой — не такие мы здесь» —
это ложь — я весьма человек, только чёрная спесь,

мне мешает казаться таким же — в подпалинах светлым,
отдавать свою жизнь червоточащим звездам победным,
унижаться и петь. Впрочем, это я делаю тоже:
штамповали нас рядом — предъявить ли штрих–коды на коже?

я хотел быть великим, а стал истребителем навьим —
проштампованный ангел, птенец из помятой бумаги
ни отца, ни двора, только небо, да кожа, да кости,
так согрейте меня вашим нежным убийством и злостью.

чтобы солнце кружилось, скребя по обшивке меня,
чтобы каждый, проснувшись, во всём обвинял бы меня,
чтобы звуки и блики от неких прошедших картин
пировали и пели на стёклах звенящих витрин.


* * *

Наливаешь воздуха, пьёшь. Стремление к тишине
расползается синим пятном по коже —
наказуемо Богом стремление к пустоте
частыми обмороками, нервной дрожью.

Часто, открыв окно, думаешь над высотой —
такой привычной и совсем невысокой
(нет не думаешь — просто прячешь лицо
в складках воздуха, добрых, слегка жестоких),

и тебе не хватает воздуха (сожми мою руку своей
или впейся ногтями до боли, но всё–таки нежно,
потому что не помню я этих стен и этих друзей
и в квартире моей книжная пыль безутешна).

Ты стоишь у окна и думаешь как назвать
твоего собеседника (воздух) — трёхгранным, острым?
Не ответит, но сжалится (если верить словам)
и тебя проберёт ледяная лёгкость —

это счастье тебе воздаёт по грехам.



Восемнадцатый век: созвездье мучнистых красот,
финтифлюшки и рюшечки осоловевших портретов;
космос, вплавленный в мрамор, жесток и широк
(и на письма всевышнему нам не приходит ответа).

Космос, вплавленный в мрамор, качается — ятра быка.
Тредьяковский не спит — ощущается их колыханье
позвоночником, мозгом спинным: «Чепуха! —
только прежняя... Екатерина... любила... ну это... с быками!..»

Зелень траурных урн проскрежещет в прорехи дворов,
круглость щёк устаканиться принципом архитектуры.
Сумароков спускается в полуподвал, в кабачок
(пальцы липнут к столу и вокруг стойкий запах культуры).

Нас несёт скользкий ветер в колючее, злое «тогда».
Ветер бьёт нам в лицо, отбивает в тоске селезёнку.
«Нет ни бога, ни чёрта!» — темно. И нога,
оптимизмом заряжена, чавкает в конском навозе.


* * *

Я хочу посмотреть как ты ешь
(человек за едой удивительно сходен с животным) —
мне так легче решить, что ты вещь,
но мешает молочная кожа — твоя белая кожа.

Нашим детям не выдадут разрешенья на жизнь
за отсутствием в канцелярии Бога таких разрешений.
Не знаю как ты, а я в том числе и за это ненавижу жизнь,
а, следовательно, и тебе не обязательно быть человеком.

Ненавидя, легче жевать тиканье чёрных часов,
катая на языке комнатную лень и негу,
и т.п. (а тебя за подкладку зашить, оставив снаружи рот
сообщать о прогнозах гидро–метеоритного центра).

Ты станешь карманной истиной, пальцем моей руки,
если позволю — нарывом, но не болью. Не болью. —
Тебя нет: ты склеена из черепков местоимения «ТЫ».
(Это не стихотворение — это автор говорит по телефону со своей болью.)

Утром я посмотрю в зеркало и удивлюсь, что там не ты.
Я помню, как тонул в тебе, т.е. в снегу, т.е. в коричневой вате.
Удивлюсь синякам под глазами и отпилю синяки
безопасною бритвой. Я больше не буду солдатом.


* * *

Оформить прописку в морозном воздухе,
остекленеть в нём размытостью дороги,
выдавив из себя вероятность отклика,
как царевичей выдавливают из мира хоромы;

частью метро — частью паучьей линии
стать, бездумно поцеловав себя в затылок
и отёчным коконом саркастического виденья,
замыкая в себе тени влюблённых лилий,

исчезнуть, оживая в сетчатке мрамора
подобно дороге, огибающей взгляды
друг другу в глаза, варвар — варвару,
проникая сквозь лица и иные стигматы.

Несмотря на проникающее в кости жжение
постараться простить тех, кого обидел
и курить морозный воздух под пение
ангелов, штурмующих твою обитель.

Эта жизнь завершится уподоблением статуе
и, если в бифштексе человеческий ноготь, —
он будет памятью о виденной радуге,
но никогда не будет болью.


* * *

Слепой и немой играют в футбол
скрученной в шар пустотой:
— На свете нет истин, кроме болот, —
уверенно бьёт слепой.

И видно: его поглощает земля,
а, может, хрустит зима
под пальцами, певшими нотой ля
и не находящими дна.


Немой, тишины обивая порог,
уткнётся глазами в песок,
и вверх вознесёт их — похоже, что Бог
нередко бывал одинок.

Футбольное поле закрыто зимой —
мороз на его краях,
двое ублюдков между собой
играют в глухих стенах.