1.

Все ли двери — на засов?
Холодно в избе.
Это Месяц Гончих Псов
воет по тебе.
Тонет новая звезда
в пустоте полей.
Снег невыпавший всегда
кажется белей.
Как следы твои, в пути
слезы не видны.
Тяжелей всего нести
ношу тишины.

2.

Няня, сказку мне потом
почитаешь вслух.
Лучше расскажи про дом,
где живет пастух.
Про коров его, овец
белые стада.
Если всем придет конец,
расскажи, когда
нас накроет немота
(как метели — куст).
И не спрашивай, куда
я смотреть боюсь.

1.
Наполовину полон рюкзак и пуст.
Слышен в нем чей-то топот, и всхлип, и хруст.
И, торопясь узнать впереди места,
взгляд переходит реку быстрей моста.

Каждый проспект — прямая, а двор — квадрат.
Частый прохожий редко бывает рад.
Всюду могли найти мы себе приют.
Здесь, где кусочки хлеба не нам дают,

линия жизни делает резкий крюк,
зная, что сломан компас в кармане брюк.
Спереди ветер, сзади не спит сурок,
чуя, как бродит эхо по краю строк.

2.
Утки плывут в каналах. Для них река
то же, что людям — улица. Знать, легка
речь у реки; в нее и впадут скорей
взгляды балконов, окон, витрин, дверей.

(Издалека вода — натуральный шелк.)
Каждый второй утонет, ведь так тяжел
взгляд у того, кто в городе долго жил,
звезды ища за сетью трамвайных жил.

Кто не приносит свет и не светит сам,
к свету не дал привыкнуть своим глазам,
видит сначала тьму, и во тьме потом
шепчет: «звезда», но думает о другом.

3.
Встань на мосту, кривом, как твое ребро.
Годы пройдут, и каждый возьмет перо
с птицы в реке. Но разве ей жаль пера?
Ты же лишиться можешь всего добра.

А посему желай у порога так:
в каждой ладони хлеб, каждый дом — очаг.
В каждой строке прямая для новых строк.
В свитере ветер, и в рюкзаке — сурок.

1.
Мне хватало стола, половицы, стула
и окна, из которого сильно дуло
декабрем, твоего отраженья, почти
примерзавшего к зеркалу после пяти,
чтобы строки, всходящие до посева,
обрели, высыхая, бесцветность сена,
но в суровую пору отнюдь не коза
поедала их, а твои глаза.

2.
Мне хватило стола, половицы, стула,
чтоб на сырости вод, из каналов гула
вырос каменный город, и в нем зима
начала заселяться во все дома.
Только к вечеру свет подходил к парадной,
не нащупав ступенек, спешил обратно.
Подзеркальные лампы росли, как грибы,
но никто не срывал их, сойдя с тропы,

3.
и поленьев чужих не сжигал в камине.
Но завален бумагой был стол фамильный.
Ввечеру прикрывая оконный квадрат,
занавеска быстрей поедала закат,
чем мохнатая моль занавеску грызла.
Изменялись в ту пору не дни, но числа.
Поглядев на часы, моль спешила прочь,
и морозная вязь прорастала в ночь.

4.
На Казанскую площадь был вид с балкона,
где пространство топтала ничья подкова,
поднимая над городом млечную пыль.
И, ссутулившись, месяц в канале плыл.
Он не видел, как в мусорном рылись баке
человек без пальто и его собака,
чьи глаза в темноте выражали крик
обо всем, что сказать не умел старик.

5.
Мне хватало стола, половицы, стула,
чтоб забыть о зиме. И рука тянулась
к словарю, надевая перчатку тьмы.
И строка под строкой на манер тесьмы
подшивалась штрихами пера к бумаге.
Это было счастливое время. Всякий,
кто биенье строки ощущал во рту,
повторил бы последнюю фразу ту.

6.
Не зима находилась повсюду — всюду
ты была. И на кухне под плеск посуды,
под шуршанье манжета о край стола
отступала зима. Там, где ты была,
половица скрипела под ножкой стула,
и укачивал почерк почти округлый.
И, пока ты владела моим пером,
волны строк на листе создавали шторм,

7.
где ходило перо, как плавник акулий.
Очертанья домов, площадей и улиц,
не умея войти в освещенный круг,
выпадали из виду, из глаз, из рук.
Раскрывалось от ветра окно. Из мрака
снег слетался на свет. На полу от страха
с мягкотелых журналов сползала пыль:
стол, похожий на остров, по небу плыл.

8.
Тень его не скользила поверх сугробов.
Становились различны дома напротив.
Занимался рассвет на втором этаже.
Но быстрее темнело в моей душе.
Замедляя строку, удлиняя тело,
ты сидела потом у моей постели,
и, смахнуть не давая себя, слеза
люстры в спальне мешала закрыть глаза.

9.
Синий снег продлевал высоту заборов.
Шпиль собора, похожий на трость слепого,
шарил в небе и, как утверждала река,
натыкался на ватные сплошь облака.
И смотрели апостолы Петр и Павел,
как над прахом и памятью тех, кто правил,
золотая гудела гудела его голова,
заглушая написанные слова.

10.
Из окна было видно другие окна.
Тишину нарушающий лай в окольных
переулках, с собачьих срываясь губ,
измерял высоту водосточных труб.
Мне хватало тебя. Но умели строки
укорачивать нам ожиданья сроки.
Ты ли бросила взгляд на себя в конце?
Нет, чужие глаза на чужом лице.

11.
Не хватило стола, половицы, стула!
Потому что зеркало мне не вернуло
твоего отраженья. И вглубь стекла
уплыло отраженье. И ты ушла.
И январь подменил половицу камнем.
И в камине, на стул забираясь, пламя
вспоминало, что значит глагол «гореть»,
но уже никого не могло согреть.

12.
Мех-вода-ли-сто-лап… Провалитесь, стоны!
От лица остается лицо на фоне
лиц других! И другие — на фоне лица.
Лишь лицо-циферблат не имеет конца.
И прошедшее время, где стол и стул, и
половица, и тень от пера тонули
не в чернилах, а в сумерках цвета чернил.
И, строку удлиняя, светильник светил.

Дома под цвет лишайников и скал
растут на скалах. Скалы в бурых пятнах
лишайника. Лисички и опята
находят сами тех, кто их искал
на родине. (О ней напомнит ветвь
мелькнувшая березы ли, рябины…)
Роллс-ройс в сарае укрывает швед,
и мне разрешено залезть в кабину.
Вручную все детали. «Если две
такие в мире — у кого вторая?» —
свернется-развернется в голове,
как влажный уж. Но выйду из сарая,
вспугну змею, и свяжет мне язык
незнание языка, значения знака.
И слова не поднять в лучах косых,
чтоб подозвать хозяйскую собаку.

1.
Здесь мне удается все, потому, что я
не делаю ничего. Птицы Куш-Кая,
ее повторяя название, смотрят вниз,
в неровное, нервное зеркало моря. Из
воды не выходят к ужину у камней,
и гаснет гора. Увидеть бы, что за ней.

2.
Узнать бы, о чем перо начинает петь,
когда умолкает птица, когда на треть
огонь вырастает, деля пополам дрова,
когда под крылом у книги полынь-трава
и слышит, и судит. И долго, песком скрипя,
об этом записывать, не приходя в себя.

3.
Кто пишет — читает дважды. Его рука,
идущая вслед за сердцем, идет, пока
работает сердце, тихий горит огонь.
Как мысль переходит в мозг, и тепло — в ладонь,
не видит никто, и только одна сова
узнает, как долго ты подбирал слова.

4.
В семь тридцать отходит вверх от тропы тропа.
Бежит, спотыкаясь, каменная крупа.
Земля все скалистей, воздух все горячей.
Змея называется полоз и прежде, чем
ты вздрагиваешь, исчезает. И море вслух
молчит и с тобою в такт переводит дух.

5.
Сухи водостойкие скалы, и склонен день
к жаре и безлюдию. Ветер по лесу тень
ведет от ствола и обратно. Шуршит листом
упавший в листву шершавый бумажный ком.
Рюкзак отдохнуть потянет, а фляга — пить.
Но семеро спящих не спят, и дождю не быть. *

6.
Весной здесь нет снега, (ветер сквозь решето
разорванных туч) и таять разрешено
цветам абрикоса, вышедшим из игры.
И море, как память, сглаживает углы
при каждом удобном случае. Но едва ль
луна выйдет яркой, если цветет миндаль.

7.
Тропа и короче, и круче. А человек —
не прямоидущий, скорее, ползущий вверх,
цепляясь за каждый камень, изгиб тропы,
уже не поддержит мысль поискать грибы,
названья которых, если бы не Линней,
могли быть сегодня в несколько раз длинней.

8.
Последнее дерево загнано в угол, в пат,
но ты еще можешь успеть отступить назад
с короткого края горы, где на птичий взгляд
рассчитан и скало, и лесо, и видо-пад.
Где ваши глаза не в силах делить пейзаж:
пустующий дельфинарий, измятый пляж.

9.
И море кажется плоским. Где синедь волн
с одной стороны, а неба — со всех сторон
кричать не дают, горе сокращая дни.
О чем ты молчал внизу, наверху шепни,
пока, огибая гору, тропинка из
тропинки наверх не стала тропинкой вниз.

10.
Вершина всегда наверху, даже если ты
стоишь на вершине, присвоив себе черты
ее неприступности. Даже в высотах тех
вершина всегда берет над тобою верх.
Не скатится камень обратно, но до утра
тебе будет сниться не эта, — вон та — гора.


______________________
* День семи спящих — 27 июля. По народному поверью, если этот день дождливый, то дождь будет идти семь недель подряд.

Человек, и вечер, и море на букву «ч».
Только чай зелёный из пресной воды в ручье.
Треуголки палаток, чьи двери не ждут ключа.
Можжевельника ветви сильней твоего плеча.

Каждый лист, и камешек каждый, и каждый куст
занимают память. И, клятву срывая с уст,
desiderium patriae приходит (она же — грусть),
образ мест неродных вытесняя избытком чувств.

Летний сон проходит без ночи, а ночь — без тьмы.
И напомнит солнце навязчивый вкус хурмы.
И увянет звезда, так и не озарив холмы,
где начало зимы означает конец зимы.

Обрывая речь, оставляя от речи часть,
нам покажет время, что может еще украсть.
Как волна, коктебельской пещере заглянет в пасть,
сосчитает все зубы и ношу свою отдаст.

1. Птица
На птицу посмотришь, на ветви в снегу,
а дальше — на то, что назвать не могу,
и руку протянешь, и хлеб — вместе с ней.
Приблизится птица, и станет синей
все то, что вдали.

А те, кто по этой не ходит тропе,
не знают о птице, о хлебе, тебе,
им ветви другие споют и ветра,
другая строка выйдет из-под пера,
как из-под земли.

2. Предколыбельная
Ноябрьский день вечереет с утра.
Не мохом, но костью оделась кора,
под землю спускаются воды.
В чулане вино за вареньем бредет.
Кувшин разобьется — и ночь настает.
И ляжет собака у входа.

Страницы прямой не разделит пробор.
Захлопнется книга и выйдет во двор.
И так за собою поманит,
что будет, покуда дорога темна,
казаться, расти и катиться луна
монеткой в оконном кармане.

Кто знает, как падает тень от свечи,
как песня поется, а птица молчит,
и двери от ветра закрыли?
Кто видит тебя? Ты не видишь его.
Но смотришь так долго и так далеко,
и дальше, чем сказано было.

3. Колыбельная
В кроватке по росту и в месяц, и в год
усталость быстрее, чем ночь, настает.
Время выходит и дальше идет
по небу, волнам, земле.

Где можно речную нащупывать глубь,
Луна как молочный качается зуб
в царстве коралловых рыб, а не губ.
Цертент цикнис улюле. **

На пальце моем истончится кольцо,
пока колыбельная лепит лицо.
Стрелки стучат, словно палки слепцов,
зная окружность одну.

Твое изголовье — заглавие снам.
Не бойся, что тьма подступает к глазам.
Лебедь плывет по волне, ибо сам
напоминает волну.

Собака в углу повернется, зевнет.
Не плачь, а то бука тебя заберет,
лебедю шею вопросом свернет:
«он» бука или «она»?

Расскажет окно, что увидит оно,
и то, что тебе увидать суждено:
всякое дерево ночью черно,
всякая птица черна.

И веки смыкая, как створки — моллюск,
строку колыбельной мотая на ус,
ты засыпаешь, а я остаюсь
в доме тревожно-большом.

В начале какого-то года и дня
проснешься, чтоб здравствовать после меня.
Станешь огнем, а я — эхом огня.
Дымом. Забвением. Сном.

4. Post naenia
Ребенок спит, а детская растет.
Часы идут, и ночь идет снаружи.
Начало тишины — в уменье слушать:
ребенок спит, и сон внутри идет.
Ребенок спит, все стулья на местах.
Свеча горит, и светит лунный камень.
И тьма вокруг расходится кругами.
И, темноты осиливая страх,

растет фитиль на кончике свечи.
Как колыбель, качается и снится
гнездо, и в нем грядущее. У птицы
растет перо и песня, что молчит.
Она молчит, но чувствуют и ждут,
и помнят дождь невысохшие крыши.
Во сне, что ни попросишь — все услышат.
Во сне, что ни расскажешь — все поймут.

Ребенок спит, он под присмотром сна.
Что нравится ему — то повторится.
Уместится на кончике ресницы
вся жизнь его, отважна и нужна.
Ей горизонт — почти что край земли.
Она не смотрит в зеркало с вопросом:
«Который год? Какое время? Осень?»
Так некогда и мы с тобой могли.

5. Кот
Спит колыбельная кошачья,
хвостом отсчитывая такт.
Полуследят за дичью дачной
глаза, зеленые, как сад.

Их взгляд, как нить, сквозь сад протянут
к тому, кто весел и певуч.
Усам легко быть нотным станом,
пока спина — басовый ключ.

Пока просвечивают уши
на радость робкому лучу.
Расскажешь, или будешь слушать?
Спрошу я, или промолчу?

Ночь зрячая и тьма цветная
сожмутся в радужном кругу.
Ты знаешь там, где я не знаю
и больше, чем сказать могу.

6. Сказка
Ночной кораблик негасимый,
чем дальше — тем и невозможней.
Сама себе необъяснима,
на остальные не похожа,

лежит в иголке, в зайце, в утке,
в шкатулке под семью замками,
покоится в кольце, в желудке
у рыбы с пухлыми щеками.

Плывет прямоугольный остров,
меняются местами стены.
Но сказке сказываться поздно,
и сон смягчает свет на сцене,

где свечи с вечностью во взгляде,
и строчка сложена, в которой
все жили весело и ладно.
А остальное — так не скоро.
______________________
** Certent cycnis ululae — с лебедем спорит сова, т. е. все с ног на голову, наоборот (лат.)

помянем новый стих, застигнувший врасплох, —
и завершится все, как дождь: пластинки вздох,
паучий вязкий сон в медузах мокрых гнезд,
фонарь, как ржавый гвоздь, что нам не довелось
зажженным видеть. Здесь еще не ценят свет;
он псом облает тьму, но долго грызть в траве
кривую кость луны не сможет: ночь прошла,
и поздний твой приезд глядит из-за угла
раскрывшимся тугим зонтом. Ты знаешь сам,
как осенью бродить по ветреным местам
опасно. Не клади бумаг в карман пальто —
налога на судьбу не брал еще никто,
октябрь — не февраль, и полнить шаткий сад
чернильною водой — не плакать, но писать
всевышнему, как мы вслепую и впотьмах
поставим черный диск с пометкой «И. С. Бах»,

помянем новый стих, застигнувший врасплох, —
и завершится все…

Слышишь, месяц подходит к концу? Вероятно, февраль.
Если выпуклой стала луна и прозрачной, как лупа,
за которой огромная грезится жизнь, Оскар Уайльд
долго будет открытым на первой странице, и глупо
забывать, что играющий в шахматы множит печаль.
Лучше выйди во двор, озираясь, с пластмассовым луком
на судьбу поохотиться, что по нелегкой воде
уплывает в прошедшее. Спросишь: «Давно ль это было?»
Догоняй — может быть, на бегу догадаешься, где,
на каком берегу подогретым глинтвейном поили,
чьими спичками, кто говорящий огонь на плите
разжигал (в Рождество? в Новый год ли по старому стилю?),
за какой занавеской закат замерзал, и пурга
заметала заезжих друзей. Нынче самое время
для волошинских рыжих пейзажей. В полях облака
собирают растаявший снег (на каком языке им
сообщить о весне?), и в трехмерном пространстве тоска
далека, как предмартовский голос в немом черноземье.

Или лес ускользает и наст неокрепший ломает на части,
или серые устрицы улиц действительно стали видны
и открыты к Посту предпасхальному (жемчуг встречаешь не чаще,
чем в другие, соседние, дни),
или ночь придорожная, сеть расставляя у каждого камня,
для доверчивых душ, прилетевших на призрачный воздух и свет,
до сих пор не поймана за браконьерство? Идет косяками
в сны мои беспокойная сельдь —
не проснуться в потемках, не вздрогнуть от прикосновения рыбы,
но понять: не по силам моим эта слякоть и тяготы строк.

Этот стих мне — как снег, западающий в душу. Не тает от крика.
Либо слишком высок.

Уходящий — всегда превращающий прошлое в посох,
Не в суму за спиной, а порвавшийся серой струной
Стих естественен там, где в домах заоконная осень,
Ну а смерть — всё равно, что у жизни второе дно.

Подошедших к подножью песчаного белого брега
Осыпается след на земле обнажённой зимы,
Это время, когда нет ни листьев, ни первого снега —
Только страх перемен, вечночёрное нечто из тьмы.

Возвратившихся к первоистоку, оплаканных камнем,
Не заботят беда от воды и судьбы сквозняки —
Нынче их не найти, хоть порой принимаешь в тумане
Изголовия гор за вчерашнего дня черепки.

Дружившая с женой раввина,
живущая под самой крышей,
была, наверно, к небу ближе,
чем те, кто наблюдал с равнины,
как вырезают звёзды в зиму,
обрезки высыпая на пол.
Как холод сковывает лапы —
не жить крылатым в Третьем Риме!

В окне напротив свет унылый,
и ходит град по черепице.
Как мало хлеба нужно птице,
не совладавшей с этой силой!
Как может оставаться белым,
ложась на чёрный подоконник,
последний снег?..
Не дрогнут перья.
И Бог глядит, как посторонний.

Безветрие.
И медленные сумерки.
А мы
в том возрасте, когда в любой субботе —
безвременье.
И полное отсутствие зимы.
И Бог недалеко. За поворотом.

Совсем немного дел.
В попытках каждый день
отращивать ресницы подлиннее
ни глаз не увидать, ни жизнь не разглядеть,
того, что может следовать за нею —
тем паче.
То, что «до» могло произойти,
боишься потерять.
Но волен верить,
что и деревьям хватит намоленной воды,
и сны поднимут ил со дна бессмертья,

что вечны разговоры до утренней поры
и встречи у метро на Боровицкой…

и так легко катиться сорвавшимся с горы —
чем дальше, тем трудней остановиться.