|
Алексей Остудин
Снег первобытный магмой бронзовеет,
грядущий день готовится на взлёт.
Не повезло с Везувием Помпее,
да и тебе со мною не везёт.
Подряд курю чаи в ночи гоняю,
проветриваю кухоньку в мороз.
В цветочные горшки твои роняю,
ошпарив пальцы, пепел с папирос.
Помазанник на трон царя Гороха,
чихнешь он бубенцами зазвенит...
В моей груди прошедшая эпоха
гуляет, как хронический бронхит.
Распластанный на крыльях птицы-тройки,
в какой момент зевнул я: со смешком,
всех деревянных кукол перестройки
осыпал враг волшебным порошком?
Доколе нам теперь, терзаясь прошлым
неизлечимым, хоть огнём гори,
обратный путь искать по хлебным крошкам,
которые склевали снегири?
Весь опыт за спиною в школьном ранце,
но почему, прозрением дразня,
простая цепь химических реакций
так тяготит и радует меня?
Что наполняет негой каждый кластер
в шестнадцать лет звонок на перекур...
Там, где мелькнула лисья морда страсти
прольёт огни на ёлку Байконур!
Умыт дождём, декабрь летит с катушек,
ходулен по асфальту каждый шаг...
Не притворяйся рыжей, хохотушка,
довольно загорать через дуршлаг!
За пазухой моей избыток хвои.
С губы роняет искры «Беломор»
я, понимаешь, искренен с тобою
зачем на рану сыплешь NaCl?
Из атомов колеблющихся соткан,
шепчу мгновенью каждому «замри...»:
бьют волосы твои огнём из сопла
ракеты улетающей с Земли...
Принцесса неуёмная точь-в-точь,
с ожесточённым нервом вдоль спины
на облаках ворочается ночь,
измучена горошиной луны.
Не дворник дядя Боря, а Борей
фанерный щит толкнул из-за угла...
И вылетает снег из фонарей,
с разбегу раскалённый добела.
Предновогодний кончился аврал.
И занялся дымящийся прилив,
где бомж бухой тепла подворовал,
в кармане подворотни закурив.
Запомнить что ли этот негатив
Шлепки петард и прочей лабуды...
Пропеллер на резинке накрутив,
слетать на Пионерские пруды?
Прошедшее моё гори огнём,
выращивай графит в карандаше.
Как хорошо, любимая, вдвоём!
Но невозможно стало в шалаше.
Олимпийской деревни броня
прёт комбайн. А на ферме легко
молоко попадает в меня,
если я не попал в «молоко».
Зреет в воздухе неги нуга
собирай и в амбар, под засов.
Тянут время пустые стога
половинки песочных часов.
Думал, в сердце всё это несу:
стрекот мяты и запах сверчков...
Верил, что зарубил на носу,
вышло след от оправы очков...
С осанкой прямой монгольфьера
дождусь ли терпеньем струны,
когда голубая Венера
закатится в лунку луны,
последний любитель с балкона
высматривать утром, до слёз,
сквозь чёрный бинокль махаона
морзянку холодных стрекоз.
Сложилась карьеры стремянка.
Перке это капелька лишь
в душе незажившая ранка.
На сердце подкидыш-голыш.
Стрельнуть бы на стройке карбида,
наделать бутылочных мин!
Закончились «Джоплин» и «Битлз»,
на донышке «Лед Цеппелин»
Кто знает, в чью память заброшен,
привыкнувший жить с кондачка,
сквозь небо гребу огорошено
в байдарке сухого стручка.
Вдруг в шесть утра защёлкал выспренно
скворец! И не заснуть уже...
Так, за мгновение до выстрела
нагана в неге, в неглиже
вернёшься в тишь и просыпаешься,
умыться мчишься босиком
в июльском детстве. Просыпается
вода, соединясь с песком.
Налево алыча неспелая,
Направо солнечный туман.
А синеву, белее белого,
лохматый штопает турман...
Роняя пёрышки вощёные
на шляпы дачников-страшил,
он ловит взгляды восхищённые,
которые запорошил,
тебе, последнему из зрителей,
погасит утренний озноб,
остатком из огнетушителя,
перекрестив горячий лоб...
Дыша с трудом и шорохом (в груди
одно ребро расшатано, наверное...)
я доктора прошу: не набреди
на остриё блуждающего нерва.
Обидели... я был всегда раним,
житейский сор накапливая в сердце...
Вельми понеже аки херувим
в компании друзей под водку с перцем!
Не держит Статус-кво метаболизм,
слабеет пульс и зрение садится
в преддверии отплытия без виз,
в республику берёзового ситца...
Тоскуя, в баре «Суши вёсла» плачь,
пока у микрофона зло и кротко
охапку скользкой музыки скрипач
придерживает чутким подбородком!
Горевать в безделии не велено,
лучше, распахнув окошком сад,
спой мне, можжевельник, коктебельную
под высоковольтный гул цикад.
Выбив барабанку перепонную,
пусть прибой, шурша сухим вином,
плёнку номер шесть магнитофонную
зажуёт у мыса Меганом.
Посмотри: бомжом с отбитым поддыхом,
степь, надвинув месяц козырьком,
задохнулась виноградным воздухом,
выпуская гроздья пузырьков...
Съехав по тропе, как по царапине
свежей, в гроте, пахнущем тюрьмой,
князь Голицын юного Шаляпина
уморил шампанским и далмой...
группу иностранцев граппой радовал,
подчевал источником вина.
Пробку жёг над свечкой и загадывал:
вот «придут иные племена....»
Не балует снежок купюрным хрустом
репей апреля в холке у дворняги
Пенсионер Петров приводит в чувство
оттаявшее тело колымаги
облить бы эту дрянь сырым бензином,
а то не загорается соляра
Стоял бы Банионис, рот разинув,
в тефлоновых доспехах от «Солярис»!
Постись, до Пасхи, с русскими, Донатас,
монтажную обугливая грустно.
Настал турнир, пора давить томаты,
и рыцарю ломать уста лангуста
Тебя тошнит от запаха пекарен.
Вон, кучер от кутюр, под вечер стрижен
в карете, санитарами затарен,
кленовым соком почечки оближешь.
Пусть даме сердца выпад твой притворен,
ей недосуг с поклонником проворным.
С её колен летят, как с колоколен,
ладони голубей лабораторных.
Корпускулы на лист табулатуры
уже текут малиновым вареньем.
А ты вцепился так в клавиатуру,
что отрубилась кнопка вдохновенья
Оперируй соусом Табаску
нежный, как беременный скелет,
не буди горячую собаку,
с лапами из мокрых сигарет!
Не поранься иглами пийота,
даже принимая «Докси-хем»
Твой, до боли: с птичьего полёта,
город детства свалка микросхем.
Наступи, эпоха возраженья
на мозоль портянки на денёк
Пусть, посажен в камеру слеженья,
Родионов ухом не ведёт.
Здешние Рахметовы, наверно,
втихаря, за пазухой страны,
отсвет принимают внутривенно
так и непогашенной луны
Пульса нитевидного стокатто,
до ре ми доколе, да вино!
Выиграешь к вечеру заката
жареную рыбу в домино
|