Проснувшись — как где-то в Сибири, как где-то в себе,
В исходной постели, квартире, в исподней беде,
За кадром, где голубь летит к амбразуре окна, —
Прокаркаешь, что целокупная жизнь не страшна.
Что кедры ее выпивают сырую тоску,
Что первое дело души приложиться к соску
Небесного тела — и вообразить перед сном
Что здесь никого не задела, в проеме дверном.

Трава на камне. И она
Растет ночами в ранах дома.
Трава лучится, как луна,
И приникает к неживому.

А мы так часто крестим мрак
И слухом маемся, покуда
Трава в ночи вздыхает, как
Озерное живое блюдо.

Себя вбивая, словно клин,
В сухие стены — падать ниже.
Принять улыбку их морщин,
Держаться камня, чтобы выжить.

Пока меж реек и часов
Пробьется заданная снами —
Великолепней всех лесов —
Трава, пришедшая за нами.

Женщины, чаще пальто менявшие кожу, —
Вдуматься: ведь ничто на них не похоже.
      Даже и Антигоны. Когда неслась
  Пó сердцу колесница античных слухов,
   Эти не истреблялись. Влетая в ухо,
           Смерть вылетала в другое.
                     Жизнь жилась.
Вышли юнцы, чужея, в осмертья злые,
Бывших знакомцев мучила ностальгия,
  Панкреатит (в коронах дурные сны).
 Эти не остывали к своим привычкам:
Вдовьему беломору, кивкам да спичкам,
                 С тем докричались,
                 ласточки, до весны.
   Им не далось условное примиренье,
    Тело ушло в четвертое измеренье —
     И сердцеед отказом не осквернит
Их слуховую сноровку (под бровью острой
 Этим ослепшая муза глядела в сестры).
Время безмолвствует. Горшее временит.

Благодарю за сон,
Где слитным взмахом
Деревьев, рукавов речных, завидных городу,
Мы стали заодно.
Ни бывшее, ни будущее, ни
Простое настоящее (не все значенья — разгадать,
Не всё — значенья).
Мы были так понятны, словно мысль
Входила в мысль, и опыт в опыт:
Усилий, перебежек, неудач.
Мы были так верны тому, что свыше
О нас подумали (не все значенья —
Для спящих, есть для тех, кто лепит сны.
И в нас они нуждались)…
Вот солнце: плоское. Вот горизонт:
Не стронулся с насиженного места.
Но шире кажется, а смысл точней.
Благодарю: не рай.
Мне лежбища теней
Не нужно (все значенья — чтобы оспаривать).
Я видела, как ты идешь к себе.
Как теплишься на расстояньи жеста.

Мало того, что тихое —
Мало того. Ластится, тикая,
Время Его. Нитяное, расхожее
Наказание Божие.
Так наперстянка стекловидная, гость внутри,
Спрашивает: замри. Пиши, возрази перстами —
Легкое и качает — стекло протри,
Из того, что с нами,
Ничего. Присмотрены в колыбель.
Теснота ласкает.
Время и детство нежат тебя в себе.
Большее — отпускает.

Представим видимость жизни по Джону Кейджу:
«Даже если ты ничего не сделал — раздастся звук».
Бабочка-буря. Поющий салат-латук.
Едва заглянувши в комнату, тень без бейджа
Шуршит. А шорох с годами слышней, чем стук.
Любовь, поди, не реальность. Пойди, умойся
(Ты никогда не плачешь, на то и спишь).
Только в анклаве нашего беспокойства
Дитя бормочет. И ночи стекают с крыш.

Городок назывался Нижний Ярыхин.
Сбился за стеклами. Зима блистала.
Жизнь у разбитого паслась корыта,
У раскуроченного пьедестала.
Шагнула с поезда, как в ухо дунула, —
Что есть слова как не теплый воздух?
C виском сходящийся прежде дула,
Леском струящийся прежде голого
Следствия (горнего) отторжения —
От ностальгии, от паранойи…
Кругом, насколько хватило зрения,
Носилось тонкое и немое.

За какими такими к тебе словами
Обращается маковица? Отцветает
Сердобольная местность… зима большая,
На чужом подоконнике снег не тает.
Запирает, сугробами тело крепит,
Забредешь на окраину — тоже больно.
Наклоняется небо и солнце светит
Упоительно, тупо, краеугольно.
Так и спустишься в зерна, покуда стынешь
(Вдоль по улице вышки сторожевые).
И какую печаль из кармана вынешь?
И какой черноте отойдешь впервые?

Просто не назвала бы так.
Набранный голубой глоток
Сразу царапает горло: знак
Чтобы зашить роток,
И роговеть в основанье дням,
И горевать об Одной беде.
    Голосу не хватает ям,
    Сердцу — темно везде.

        — Лейся-лейся, зеленая вода во мне.
                На тебе стоящая кровохлебка
                    Распрямляется в свете-воздухе-тишине,
        Тишине провещая логос и телу лепку.

Отрази — какие па-па выводил песок,
        Как побывало тебе моросить снаружи
                (Биться в чужое — запястье-носок-висок).
        Лейся во всеоружье

                Плавности, и какие б ни были времена —
Суд твой иное: белое станет ало
        В разе любовь-благодарность достигнет дна.
                    Лейся раз возжелала —

1.
        08.08.2008



Пока выводят на поверку
И проверяют на поверхность
(Шероховата, как ни ставь) —
Душа оправдывает вплавь
Свое предначертанье. Просто
Рим ей привиделся. И он-то
Кровавит плечи, плющит лоб…
Она оправдывает, чтоб
С теченьем нефти, сходом гнили —
Лавиной! — гладко хоронили.
Чтоб мягким выстлали помост.
Пока шероховатость звезд!

2.

Все это, Господи, только повод,
Чтобы услышать Тебя. Как овод,
Правда: кружит, жужжит
Впереди себя, награждая язвой,
Спесью в печени. И последней, явной
Праздностью. На меже
Карандашной время штрихов и точек.
С возрастом Ты исправляешь почерк —
Вот и лежат в столе
Белые (хризантемы? к терниям!)
Стопки бумажные. Только перья
На лобовом стекле.

3.

Смрад истории. Приходи, владей:
Здесь писал иконы Рублев Андрей.
Каждый новый день говорит: «Я краше,
Почти не палач и почти не страшен», —
И глаза у него затянуты серой
Непрозрачной… верой.

Напоминание: кости людей, животных —
Все съедаемы. Потому бесплотных
Проще посылает Отец навстречу.
Сказался видимым, был замечен —
Еще и пальцами тычут рьяно:
«Коротка ли рана?»

За этим пастбищем смотришь: что же
Такое совесть? НЕ осторожность.
Глаз усомнившийся — явный повод,
Совесть за то, чтоб попасть под молот
Не прибедняясь. Захочешь — скажешь.
(«И на хлеб ее не намажешь,
Правду!»)…

Я не ты, история, я не жупел,
Которым пугают в начальных средних.
Перед кирзой твоей стою разутой
Без ставки: нации, поправки: денег.
Застанешь — завтра проснусь единственно,
Чтобы расслышать твои зенитки.
Но мне плевать на твою воинственность:
Стало быть, там, где Фуко и Шнитке,
Буду отказывать тебе в сознании,
Хоть ты вещественна, хоть ты вальяжна.
Быть правдой — выправить билет в изгнание.
Мне стыдно, история.
Мне не страшно.

4.

Земную жизнь пройдя до полузабытья,
Настольным ужасом питаясь
(Никто не побуждает жить, но я
Еще ребячески пытаюсь), —
Подумаешь: как дорого стоять
На воздухе, всего немного с краю…
(Никто не понуждает длить, но я
Отчаянно не умираю,
Отчаянно. Отчизну холодя
С ее не в меру пылким телом).
Под голосом одним — земную жизнь пройдя,
Стократ отождествляясь с целым.

Время
бьет себя по рукам.
Начинается
ледоход на реке Медянке.
Между городом
и другим
напряжение сил.
Так
отделенное от лекал
тело — летчика на гражданке —
лепит (иже, еси)
нежность,
собороподобность. Перво-
слух
истончается до золотого среза,
землю
клюют усы.
Где этот ангелоплечий деспот,
змей-воздыхатель
с глазами Цеза-
ря в остальные часы?
В остальные часы
он спит.
На веранде
пыль и моль затевают танец,
дети шалят в кустах —
и никого не находят. Разве
мнился
разноголосой банде
Бог? Пустота густа.
Гость! Положи себя под подушку,
не сходи
с мелового круга,
не забывай, как звать
первую канарейку-подружку,
громовержца-
пьянчугу,
вдохновенную мать —
смертны. И подражать негоже.
От тебя
зависит наутро
сводка
прошедших битв,
оставайся в живых — как будто
говорящим о нас —
и все же
о тебе говорит
то,
что выше заговоренных
тем. Во времени не рожденный,
вылепи
свой секрет:
реку Медянку, лед, водокачку
город-свод
и его собачку.
В Тело Вошедший Свет!