 |
|||||
 |
 
|
||||
 |
|||||
|
Иван Зеленцов
*** От тоски умирает интрига, и развязку скрывает туман. Я тону. Глубока эта книга — недописанный нами роман. …Там, где каждая буква — ошибка и сомненья дрожит червячок… Поздно сматывать удочки, рыбка, ты поймала меня на крючок. Ты прости эти нервные всплески. В подреберье — стальное цевьё, и от боли и счастья на леске трепыхается сердце моё. А сорвусь — и за солью на ранку до соседки дойду — хороша! Только в доме пустом наизнанку одинокая сохнет душа по тебе, по тебе, золотая… Снова неводом воду ловлю: ставлю точку — опять запятая, и люблю, и люблю, и люблю, *** Усталый снег ложится на мирок, мороз жует шаги, как черствый пряник. Бабуля в холле выдаст номерок — пластмассовый билетик на «Титаник». Второй этаж. Больничный срам и срач, и смрад, и страх. Знакомая палата. Течет вода и моет руки врач, копируя движение Пилата. Бинты. Старухи. Кровь. Сиделка. Шприц. Гора пилюль. Тарелка абрикосов. Какой мудак был этот датский принц! Конечно, быть. Здесь нет других вопросов. Я насмотрелся тех, кому в свой рай Господь любезно приоткрыл калитку — все как один за жизни острый край хватались, словно тонущий за нитку. Спастись и выжить — вот и вся мораль… …Я выходил во двор, одевшись наспех. Москва плыла сквозь ночь, что твой корабль, а новый день навстречу полз, как айсберг. Произнося набор дежурных фраз, я так боялся, мама, уезжая, что этот самый раз — последний раз… И ты была нездешняя, чужая… Я сам ходил, как заведенный труп, но я не мог себе позволить жалоб… …А город плыл, и дым валил из труб, и музыка играла с верхних палуб… Прошло полгода. В нашем трюме течь. Идем ко дну, и захлебнулись звуки. Немеют руки, но спасает речь — я вру тебе, что в мире нет разлуки. Когда-нибудь, с пробоиной в борту, причалим мы с тобой к небесной тверди. Какой-нибудь весною. В том порту, где нет лекарств, отчаянья и смерти. *** 1. Выйдешь осенью из дому прочь и не заметишь, задумавшись, как из промозглой березовой рощи выползает охотиться мрак. Клац! — и съел остановку и школу, и мохнатою лапою сгреб возводимый во славу Лужкову над районом твоим небоскрёб. Проглотил телефонную будку, занырнул, огибая огни, в подворотню и замер, как будто ждет, когда вы на свете одни с ним останетесь. Страх и досада! — он боится витрин, но из-за черных прутьев ограды детсада жадно черные щурит глаза… …Сунешь в куртку бутылку и пачку и свернешь через арку во двор, где какой-то художник испачкал стены творчеством. Тихо, как вор, мрак идет за тобой. Он все ближе с каждым шагом — и вот вы вдвоем. Он выходит навстречу и лижет, лижет щёки шершавым дождем. 2. Дождь гуляет по крышам покатым и срывается, падая на тротуар… Он не стихнет, пока ты эту чашу не выпьешь до дна… Жизнь — отрава убийственней дуста, но дороже и слаще стократ. В доме холодно, тихо и пусто. Выпей этого яду, сократ. Пей свой виски, разбавленный колой. Ночь-воровка по крошке крала белый день и над комнатой голой распустила вороньи крыла. Ты бы мог выключателем щелкнуть И спровадить ее за окно, занавесив коричневым шелком, но сегодня вы с ней заодно. От отчаянья или от скуки ты придумал игру — в темноте рисовать разноцветные звуки мокрых улиц на черном холсте одиночества… 3. Ровный и серый гул моторов на трассе. За ним — красным, пахнущим адом и серой, стоном ангелов, продавших нимб, — вой собак. Выпив водки паленой, за стеною сосед сам с собой говорит — от тощищи зеленой, от несбычи мечты голубой. Капли — брызги цветущей сирени — бьют в стекло. Желтый шелест листвы и оранжевый росчерк сирены в фиолетовом небе Москвы — все в единой сливается песне, в ослепительной песне — смотри! — тьма тебя не окутает, если бесконечная искра внутри. Так играй и не думай о смерти! ты же не музыкант, ты же не… Просто звук во вселенском концерте, нарисованном на тишине. Не задушен, не сдавлен, не сломан, не растоптан, и счастлив, что жив — так ни взглядом, ни жестом, ни словом не предай скрипача, не сфальшивь. *** мне снилось что я замерзаю в снегу в час-пик на какой-то из улиц я сердце достал и спалил на бегу и рухнул на землю безумец в паучье сплетение улиц москвы чудовище ждало улова а мимо а мимо проходят волхвы но мне не промолвить ни слова не вымолить чуда спасительных фраз не вспомнить голодные залы домов и десятки фасетчатых глаз подернутых шторами жвалы подъездов и арок я понял тогда мне больше не встретиться с нею по чёрному небу скатилась звезда скатилась звезда солонее разлуки звезда солоней чем крупа и снег и песок под щекою и я просыпа просыпа просыпа и я просыпаюсь какое какое блаженство увериться в том, хватая булавку за кончик, что в комнате, над белоснежным листом, поэму о главном закончив, вчера задремал! Сумасшедший июль влетает в открытые окна, а в окнах, рискуя расплавиться, тюль танцует — и тают волокна! Размазаны в синем от слёз облака, и, значит, все буквы сотрутся... ...И волосы женская гладит рука и страшно ещё раз проснуться *** ТЕРАКТ Я, должно быть, родился с похмелья, в прошлой жизни всего перебрав, а иначе, ну, как бы посмел я лёгких не выбирать переправ? Я, возможно, был счастлив однажды, в мире замков, принцесс и погонь, а теперь обезумел от жажды и пытаюсь умаслить огонь в подреберье, но он не стихает, изнутри пожирая меня. Оттого ли скупыми стихами, по карманам дырявым звеня, я швырялся в толпу, будто голи подавая на водку и хлеб? Оттого ли, мой друг, оттого ли, не считая растраченных лет, наплевав на сомненья и разум, не заботясь, что будет потом, с головою бросался за разом раз в холодный и мутный поток перемен? ...И меня Я, наверное, был обеспечен. Я полцарства себе приобрёл. И съезжались несметные гости, и курился серебряный дым над дворцом, где на вешалке Впрочем, В этой, как жук в янтаре, я застыл, и, должно быть, не сдвинусь (ах, зачем меня мать родила?), Но в колонках беснуется Летов. Но на улице месяц февраль. В доме пахнет бедой и больницей. Кто не знает, тот вряд ли поймёт. Я бы форточку сделал бойницей. Я бы вставил в неё пулемёт и устроил великую бойню: по прохожим с большой высоты выпускал за обоймой обойму красоты красоты красоты. Просто так, в нарушение правил, не желая быть в общем строю. А потом ни о чём ни о чём не жалею в этой жизни прекрасной такой СПИЧКА Откроешь букварь — и возьмешь языка... До Киева, ручки и точки тебя доведёт он, но это пока цветочки, цветочки, цветочки — из тех, что растут на тетрадных полях, как будто бы сами-с-усами... А ягодки дальше. Доверчивый лях и он же — отважный Сусанин, бредёшь по лесам без царя в голове, лелея душевную смуту, отравленный верой, что в сорной траве отыщешь, потрафив кому-то, такую чернику, такие слова, в такой заколдованной чаще, что будет довольно промолвить: «халва» — и воздух покажется слаще... Однажды, от жажды, отрезанный от тех мест, где нога человечья прошла, в окружении топких болот, где горечь мешается с речью, не видя дороги, прошепчешь: «огонь» и взвоешь: «вода!» — от ожога... И можно поздравить тебя, эпигон усталого Господа Бога. Не божьи ли искры из глаз — в темноте, когда ты поймешь, что исчезли все те, кто был рядом с тобою, все те... что дома, в обшарпанном кресле, сгоревшую спичку сжимая в руке, не хочешь ни лавра, ни лести... ...А время сквозь пальцы, подобно реке течёт, оставаясь на месте. *** БОЖЕСТВЕННЫЙ ЧЕРТЕЖ 1. Давно, на птичьих маленьких правах весенних лет, когда во сне — леталось, но каждый шаг зелёнкою пропах, а в чудо легче верилось, чем в старость, мечта была стрелой. Натянешь лук, пройдёшь по краю шервудского леса, отпустишь, и — за тридевять разлук убит дракон, похищена принцесса... Когда топили истину в вине и белый свет, что твой кефир с похмелья, глотали жадно, на абсентном дне и жжёный сахар мнился карамелью, и потому продрогшие рубли руками греть и в грязь не падать духом (уж если не директором Земли судьба назначит, то хотя б — главбухом) мы научились. Не считать потерь, не верить, не просить, стоять в сторонке когда кого-то бьют... Ну а теперь, пытаясь выжить в их безумной гонке, на этой трассе (сколько ни кружись, на скорость мысли умножая почерк) я, как и ты, не вписываюсь в жизнь, и оттого — на виражах — заносчив, не догоняя время, что ползёт ползёт и лжёт, и прячет шею в панцирь... ...Куда нас так с тобою не везёт, танцор на битых стёклах, ДК-дансер?! 2. Весь этот мир — божественный чертёж, где каждый штрих другим уравновешен, реальный морок, искренняя ложь и косточки любви внутри черешен добра и зла. Петляет вверх и вниз из ниоткуда — в никуда дорога... ...Весь этот мир уместит чистый лист. Взгляни в него — и ты увидишь Бога. Так на пустой доске — любой гамбит, Так тишина колоколам созвучна... ...А знаешь, я подумал: Богом быть, наверное, не трудно. Просто скучно. Отчасти он подобен той звезде, что дарит свет, хотя давно погасла, ведь для того, кто вечность и везде, не только жест — любая мысль напрасна и, будучи известной наперёд, теряет всякий смысл. Но, может статься, есть путь, которым он осознаёт себя, один единственный — рождаться (в ушко иглы нашёптывая нить) в тебе, во мне, в любом из нас, в попытке в сознании людей овеществить себя — от всей Вселенной до улитки. Творение — осознанный отказ Как от всевластья, равного бессилью, так и всезнанья. Просыпаясь в нас, песком сомнений, золотистой пылью и, прорастив весь мир сквозь пустоту, как собственный побег от идеала, Господь сродни молочному листу и тишине, ни много и ни мало. 3. И счастье в том, мой друг, что счастья нет. Являясь нехватающей запчастью души, нас гонит по ухабам бед и в зеркалах маячит ежечасно, как некий вечный двигатель, исстарь ревёт о жизни, и сама дорога — оно и есть. Как мыслящая тварь — глаза и слух слепоглухого Бога. *** СОМНЕНИЕ По лунной тропке, призрачной и зыбкой, я брёл, слегка качаясь при ходьбе, и золотой аквариумной рыбкой в хрустальной чаше нёс любовь к тебе. Мороз трещал, но двигался на убыль, а сколько было звёзд, моя душа! как будто в мире — день, а чёрный купол изрешетил маньяк из калаша! И было столько счастья в этих звёздах, что сердце червь предательски обвил: я выдержу, но выдержит ли воздух меня и вес моей земной любви? А он, возможно, мог сдержать и двух, но (не так ли мы от счастья устаём?) не выдержал сомнения. Я рухнул, изрезав пальцы битым хрусталём. Моя любовь... Пусть тьма меня проглотит. Я отряхнусь, я встану и пойду, чтобы не видеть, как она колотит своим хвостом раздвоенным по льду. И снова ночь морозная со скрипом меня везёт. На козлах блеет бес, и ангелы, больные птичьим гриппом, пикируют с простреленных небес. *** Я хотел рассказать, серебря лунной музыкой башни вокзала, как в последнюю ночь декабря мне зима у вагона вонзала сотни тонких иголок в лицо, завывая призывно и жадно, как, на душу надев пальтецо я отсюда хотел уезжать, но в горле иней. Побег в никуда невозможен. Отложены рейсы. У перронов молчат поезда. От мороза полопались рельсы. Снег идёт, всё и вся породнив, и владенья свои помечает. В коридоре застыл проводник со стаканом стеклянного чая. Миллиард запорошенных лет ждёт его пассажир, бесполезный в белых пальцах сжимая билет в тот конец. В антрацитовой бездне его мёртвых глазниц, без нужды сквозь узор устремленных наружу — пустота. Отраженье звезды, вместе с мусором вмерзшее в лужу, до сих пор для чего-то хранит пусть не небо, но память о небе (так, возможно, скульптурный гранит, видит горные кряжи во сне). Без двенадцати полночь всегда, словно время стоит на стоп-кране, и не может финальное «да» в чьем-то доме сказать на экране героиня герою. А дом — на углу, где, в карете без герба пролетая, пьют водку со льдом Королева и Снежная Герда. * * * ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ Ах, какая в Москве Я такой же. Один пиджак, много слов и немного славы. Дарлинг, Вы, от меня сбежав Простите, что был весьма с Вами холоден, что излишне оскорбил белизну письма кровью (смятой в ладони вишни). Только холод внутри и спас в эти годы меня от тленья. * * * ОБЫЧНОЕ ЧУДО Представьте: февраль. Остановка. Кидая окурки и взгляды стоит пол-Китая и грезит пришествием, скажем, трамвая. Водитель такси, наигравшийся в шашки, гроссмейстер дороги, рождённый в рубашке и «Волге», глядит на часы, матюкая погоду, правительство, пробки и город, холодный и вечный, как сказка про Кая. Вот наш имярек. Он рассеян и молод. И он — наковальня. И он же расколот сомненьем на части. И счастье, что холод сильнее. Поэтому, кутаясь в ворот, строитель заоблачных замков со стажем решает вписаться в подъехавший, скажем, троллейбус. Троллейбус, а может, автобус — неважно, поскольку, не выдумав глобус с той точкою, где бы любили и ждали, он вправе в любые отправиться дали и верить, что, случаю вверив маршруты, отыщет свой дом. Пролетают минуты. Усталой толпой как бы взятый в кавычки, рифмуя «зима» и «с ума» по привычке, он пальцем стекольный царапает иней. И вновь получается женское имя. Он смотрит сквозь буквы и видит снаружи не пьющие небо свинцовые лужи, не мокрый асфальт, поедающий слякоть, не тучу, готовую снегом заплакать, а тихий посёлок на юге, где море шумит и волнуется, с берегом споря и пляж, распустивший песчаные косы, и горы, и месяц, смешной и раскосый, что, будучи нами подвешенным выше, ласкает свечением воду и крыши. Он взгляд отведёт, но в глазах его тлеет тот свет. И от этого в мире теплеет. Так в шляпе фантазии, из ниоткуда, рождается кролик обычного чуда, и дело тут вовсе не в стихотворенье. Весь фокус лишь в фокусе Вашего зренья. *** СТИХИ НА ВОДЕ В алом небе созрела слива, чтобы вскоре упасть, шипя, в синеглазую глубь залива и растаять. Прошу тебя, оставайся — ещё немного, и, раскатанная волной, заблестит серебром дорога между берегом и луной. А над нею — пернатых стайка, птичье кружево, вальс-бостон... Может быть, среди них есть чайка по фамилии Ливингстон?.. Это всё ерунда, согласен, но прибоя напрасный труд, как стихи на воде, прекрасен... Может быть, нам с тобой солгут нежность пляжная в пенной шали, шалый ветер и вкус шабли: мы с рожденья друг друга знали, просто встретиться не могли? *** Вчера, как праздник, отшумело лето (короткий миг — и тысяча «увы»), оставив капли солнечного света на смятой ливнем скатерти травы. Вчера мы жили. А сегодня — вторник. Пусты слова, карманы и столы кафе напротив. Утром хмурый дворник сгребает сны шуршанием метлы, и шкура-осень, хитрая и лисья, среди берёз мелькает там и тут как знак того, что скоро наши листья года с асфальта времени сметут и бросят в печь уже не нужный ворох забот, надежд, сомнений и побед... А я сижу и открываю порох, Америку, язык, велосипед, не в силах дверь открыть. Изобретаю от расстояний, милый мой недуг, лекарство. Перелётных мыслей стая, чердак оставив, тянется на юг. Меж нами — тьма и световые мили. Чтоб не упасть, ловлю себя на том, что у окна задумался — не ты ли внизу прошла с оранжевым зонтом? *** Счастье, как бродячая собака, что хоть раз, но каждому почти — у метро, у мусорного бака — встретилась на жизненном пути от работы к дому и обратно, где однажды понимаешь вдруг, что одно лишь время безвозвратно. Остальное — круг. Привычный круг. Счастье, как бродячая собака, хочет в дом и ластится к ногам: все вокруг — хозяева! Однако мы идём, молясь своим богам, полные несбывшимися снами, полные всегдашними «потом», и не видим, что идёт за нами и виляет маленьким хвостом Счастье, как бродячая собака, у которой перед носом дверь закрываешь, бросив хлеба, — на-ка! — чтобы не мешал голодный зверь горевать всю ночь за горьким чаем, рассыпая вздохов конфетти: что же счастье нас не замечает, что же к нам стесняется зайти? *** ФАНТАСМАГОРИЯ ...Нет смысла слать хулу небесной хляби за сдохших журавлей (синиц, жар-птиц) — перо в руке. Слегка мутит от ряби полузнакомых, полупьяных лиц в трясине памяти, но всё слабей, всё меньше тревожат гладь болотную круги от брошенных когда-то мною женщин, от стрел амурных, пущенных в других, упущенных, ушедших в безвозвратность и прочих, ставших жабами принцесс... ...И, если не спешат талант и краткость вступить в душеспасительный инцест, вся жизнь — строка бегущая. И чем бы не бредил, не болел, не грезил ты выходит лишь рифмованный учебник истории несбывшейся мечты... ...Раздёрнешь шторы — рама словно рана, а в ней зияет рваное нутро: безумие безбашенного крана, машинный рёв, подземный гул метро! Внизу — Москва. О важном, но забытом в проулке громко квакает клаксон. Дрожит тяжёлый воздух (видно, с Виттом святым сошёлся в пляске Паркинсон). И никого, и ничего не... Жарко — в разгаре тополиная зима. (Здесь рифма по законам жанра должна сойти немедленно с ума) В пуху и пыли рыльце у июня. Да ты и сам, наверное, в пуху: хоть в форточку бросайся, хоть фортуне молись, мели, Емеля, чепуху — кому нужна задрипанная повесть, сценарий для банального кино, когда весь этот мир, как бронепоезд, влетает с диким грохотом в окно?! ...Визг тормозов, и лязг, и блеск железа! Кому поможет летопись твоя, когда тебя уложат из обреза, пальнув в упор картечью бытия?.. ...Преступный век, век не видавший воли, не виноват. Я, верно, сам искал убежища от света в этой роли усталой тени в комнате зеркал, кривых зеркал, придуманных стихами, где, словно струны, нервы теребя, играя в смерть, заигрывая с вами, я наблюдал себя, себя, себя... и жёг свечу — и мириады свечек вокруг мерцали миражом огня, и сотни комнат — в каждой человечек полночничал, похожий на меня, и жёг свечу — и мириады свечек вокруг мерцали миражом огня, и сотни комнат — в каждой человечек... ...О, бесконечность, съевшая меня! В плену иллюзий, где мои движенья потешный полк послушно повторял, кто я теперь — не сам ли отраженье, фрагмент фантасмагории зеркал?.. ...Бежать, бежать, оставить этих кукол, пускай кружит квадратная Земля, уже не страшно — заглянуть за угол, вдохнуть жару, и пыль, и тополя и облака, и детскою площадкой идти сквозь двор, и слушать голоса людей и птиц, и на скамейке шаткой смотреть закату в красные глаза, (в которых сон и явь перемешались и мудрость и мальчишество слились) во все глаза на ветреную шалость — оторванный до срока с ветки лист смотреть. Смотреть, как тает в атмосфере прошедший день, порвавший память в клочь- я буду жить ещё, по крайней мере, одну незабываемую ночь — так безгранично много, что не жалко сгоревшего. Остались боль и смех, и грусть, и злость... И можно зажигалкой ласкать горячий тополиный снег... Репортаж из редакции
То ль судьбина забросила сети, то ли счастье меня принесло в городской ежедневной газете репортерское грызть ремесло и посильную вкладывать лепту в рабский труд независимых СМИ: новостную просматривать ленту и писать с десяти до семи обо всем, что на свете творится. А на свете такое В общем, рады и сплетне, и слуху, но, газетный мирок посетив, не скажу, что одну лишь чернуху гонят здесь. Мы даем позитив, что в наш век катастроф и депрессий обязательно надо Словом, всем помогаем просраться, ненавязчивый пестуя стиль, но когда в событийном пространстве воцаряется длительный штиль, то тогда, в ожиданье дедлайна, изучая красоты Багам на экране компьютера, тайно я молюсь всем известным богам (Интерфаксу, Росбалту |
||||
|
|
|
|
||||||||