Содержание:

1. СТИХИ О СОВЕТСКОМ НАСМОРКЕ
2. «Я ровно шесть веков подряд ... »
3. ПРИНЦЕССА АВГУСТИНА — СВИНОПАСУ
4. МЕЛОДРАМА
5. ЗАСЛЫШАВ ЕГО ШАГИ
6. «Где–то в прошлой жизни ... »
7. «Жили тихо, ели мало ... »
8. «Без году неделя ... »
9. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ МИСТЕРИЯ
10. «Я читатель романов ... »
11. ПОРОСЕНОК
12. КРЫСОЛОВ П. С.
13. ПОДМАСТЕРЬЯ
14. МОНОАТЕИЗМ
15. УХОДЯ — ВОЗВРАЩАЙСЯ
16. ВЕТЕР
17. ФРАГМЕНТ О ЯЗЫКЕ (Из пьесы «ДОН ДИЕГО И ПЛАГИАТ»)
18. «Зверобои и следопыты ... »
19. НА МЕНЯ СМОТРИТ ЗАВТРА
20. УЛИТКА ОСЕНЬЮ
21. ПОЛТИННИК (ЮБИЛЕЙНАЯ ОДА)
22. СОСЕДИ
23. ТЕЛЕПАСХА
24. НОВОГОДНЯЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ЗВЕРЕЙ И ДЕТЕЙ
25. МОЙ ВЕРТЕР

Когда достаю из штанины своей
Я тряпку размером с газету «Труд»,
Увидев масштабы моих ноздрей,
Пугается робкий рабочий люд.

Интеллигенция лезет под стол,
Роняя в Ницше свое пенсне.
Крестьянин кутается в подол,
Жену надевая заместо кашне.

Бюрократ запирает дверь на обед
И в нарукавники прячет дрожь.
И даже забивший на службу дед
Ховает в сапог свой чухонский нож.

Мой нос — не кнопка, мой нос — комбайн:
Чихну — и в стене прорубаю брешь,
Как будто рок–группа «Кампфовый Майн»
Слабала трагедию в стиле трэш.

Не нос — носина! Бомба! Труба!
Неизлечимый природный бунт!
А если чихну я не раз, а два,
Кругом остается один лишь грунт...

Стук в дверь. Это кто–то пришел ко мне.
А, это власти — изъять мой нос,
Чтоб больше я им не брешил в стене
И чем–нибудь мирным решал вопрос.

Теперь я безносый, увы, мужчина.
Такой вот гоголь стрясся со мной.
А женщины, дуры, узнав причину,
Не верят, что насморк тому виной!




Снова в душу плюнул прогноз.
За окном матерятся дети.
Двое в комнате: я и нос.
Ждем, когда же вернется третий.

Не печалься, мой сизый брат,
Он придет — и залечит рану.
А пока — окунись в салат.
Я тебя осуждать не стану.

Мы ведь с детства с тобой на «ты».
Мы почти близнецы и братья...
Насморк — это лишь полбеды,
Нет лекарства — вот в чем проклятье.

Ты сегодня слегка опух
И лежишь не в своей тарелке.
Ничего, потерпи до двух,
Я бы сам, да двоятся стрелки.

Да не кисни, дыши смелей,
Ведь тебя еще не прищемили.
Я скажу тебе без соплей:
Все течет в этом мокром мире...

Все течет по усам струя.
За окном замерзают дети.
Двое в комнате: нос и я.
Ну когда же вернется третий?






Я ровно шесть веков подряд
Ловил чужие позывные,
А мой воинственный отряд
Считал часы и дни земные.

Но, спешив воинство своё,
Я выхожу из поля брани.
Я здесь один. На мне бельё
И носовой платок в кармане.






Я возвращаю ваши тридцать девять
Истраченных напрасно поцелуев.
Один, сороковой, вернее, первый
Себе оставлю, спрячу в медальон.

Прощаю вам неслыханную дерзость
Любить взахлёб, мечтать напропалую,
Себе прощаю скомканные нервы
И то, что счастье поросло быльём.

Мой профиль завтра будет отчеканен
На всех монетах нового двуличья,
Ваш — погребён под необъятной толщей
Приданого, обещанного мне.

Ваш странный мир не ухватить руками,
А мне запрещено мечтать о личном.
Должно быть, ваше чудо стоит больше,
Должно быть, так. Но дело не в цене...

А в том, что, как душою ни криви,
Но сила неземного притяженья
Лишает веса. Стало быть, в любви
Победа равносильна пораженью.

Никто из нас не победил — ничья.
Прошу, хотя бы лихом поминайте.
Принцесса А.
...Итак, мечты, прощайте,
И здравствуйте, дороги бытия.








Закон планет суров и безупречен —
Есть у судьбы сигнальные огни...
Он приходил в критические дни
И заводил страдальческие речи.

Он говорил: «Люблю до глубины!
Хочу — сейчас, не отходя от кассы!»
И получал поспешные отказы,
Не ясные за фазами Луны...

И он в окно выплёскивал портвейн,
Как половой в конце второго акта,
И, не вникая в медицинский фактор,
Прочь уходил, багровый до бровей...

Она была агентом при тузах.
Он копошился по торговой части.
И каждый был по–своему несчастен
И обесчещен в собственных глазах.

Перебороть регламент бытия
Им не хватало времени и денег.
И бесконечный чёрный понедельник
Им ставил мат, как белая ладья.

Марсоподобный полоумный Макс,
Насилуя свой маленький гипофиз,
Он злые письма слал ей прямо в офис,
Трагедию переправляя в факс.

Она безмолвно принимала дань,
Молчаньем только взвинчивая цены,
И, в страхе ожидая новой сцены,
Как в занавес, смотрелась в календарь,

Где в закулисье слишком ровных дат
Он волей понукал и горе мыкал,
Чтоб возвратиться ровно через цикл
И тем продлить свой месячный мандат...

Порой казалось, будто их ведёт
Злой рок, а может даже, добрый гений,
Ведь в жизни не бывает совпадений,
Зато несовпаденьям полон счёт.

По аду чисел современный Дант —
Он мог ещё сто лет бродить кругами,
Когда б его не увенчал рогами
Другой хороший парень, не педант.

И он решил: не женскому уму
Постичь мужской размеренный рассудок...
А опоздай он хоть на пару суток,
А разберись подробно что к чему —

И был бы навсегда увековечен
Союз двух неприкаянных персон...
Но у судьбы свой собственный резон —
Расклад светил суров и безупречен.






Я не Диего. Я гораздо хуже.
Простите, Донна Анна, за обман.
Я тот, кто вашего достойнейшего мужа
Ославил рогоносцем, я Гуан.
Узнал я поздно... Бедная Инеза!
Когда к ней вечером явился Командор,
Я подстерёг в саду головореза
И сапою прокрался в коридор,
Где этот мерзкий тип — прошу прощенья —
Сжимал в объятьях каменных десниц
Мою Инезу! Дивное творенье!
Я не сдержался и меж ягодиц
По рукоятку меч в него всадил.
Простите, Донна Анна, я не знал,
Что он ваш муж, верней, что он им был.
Он умер сразу, даже не страдал.
Мгновенно умер, будто и не жил.
Теперь он мой незваный завсегдатай.
Такая вот война полов и статуй.






Где–то в прошлой жизни
Я играл на струнах,
Я играл на струнах
Во далёких странах...
Где–то в прошлой жизни —
В безымянных дюнах,
В безмятежных дюнах,
На седых барханах...

Где–то в прошлой жизни,
Где–то в том и этом,
В прожитом и вечном,
Обжитом и смутном, —
Где–то в прошлой жизни
На пути молочном
Я спустился в Лету
Ранним–ранним утром.






Жили тихо, ели мало,
Ночевали по складам.
Но всё время не хватало:
Малость — здесь и пропасть — там.






Без году неделя,
Без недели год.
Что имеем — делим,
И наоборот.

Коротаем вечность,
Не включая свет.
Смотрим в бесконечность
Мыслей и планет.

На обедню — свечки,
На обед — уха.
Люди, человечки,
Гении греха.






Паровоз чух–чух пых–пых,
Дальняя дорога.
Мимо станций полевых,
Мимо трав не луговых —
Люди ищут Бога.

Говорят, его видали
В пыльном зале
На вокзале.
Он сидел там больше часа
И глазел по сторонам,
И блаженная гримаса
Всех смущала...

Поклонившись людям в пояс,
Бог, довольный, сел на поезд.
Но не взял себе билета —
Про билеты он не знал.
И, наверное, за это
Контролер его распял.

Ездят люди. Ищут Бога.
На платформах и в депо.
Манит, манит их дорога:
Время есть, и денег много...
Не хватает одного.
Не хватает кой–чего.
Не хватает Кой–кого.






Я читатель романов,
Жить хочу — как Обломов.
Только чтоб без обманов,
Только чтоб без обломов.

На диван — и надолго,
Чтоб забыть, запылиться,
Чтоб подмять чувство долга,
Чтоб повычеркать лица.

Чтоб судьба и подушка
Неразрывными стали,
Чтоб вокруг было душно,
А внутри жили дали.






Прощай, мой друг Молочный Поросёнок.
Позволь пожать твой честный пятачок.
Ложись скорей на свой свиной бочок
И досыпай, и добирай силёнок.

Судьба тебя пустила в оборот,
И, принесённый в жертву аппетитам,
Ты попадешь, посмертно знаменитым,
Из грязи — прямо в королевский рот.

Кто знает точно: участь или честь —
Родиться под свинячьею звездою?
Чтоб в одночасье сделаться едою!..
А, может, быть — быть съеденным и есть?

Заказан стол, в меню внесён герой,
Венки приправ, подушечки печёнок...
Ну, вот и всё, наивный поросёнок, —
Ты мало жил, зато не стал свиньёй.

Я узелок потуже затяну —
Ты ничего не разберёшь спросонок.
Прощай, мой друг Молочный Поросёнок!
Отныне нам не хрюкать на Луну...








Я сумасшедший из разряда бесшабашных,
Я оглашенный из неразглашённых.
Я промышлял с башибузуками на башнях
И состязался с донжуанами в донжонах.

Из ряда вон нередко выходящий,
Я приходил всегда не вовремя, не к месту,
И всех невест под звуки флейты уводящий,
Я в сито снов им подсыпал сиесту.

Мой Боливар двоих не переварит —
За перевалом будет передышка,
И я закончу свой рассказ на том привале,
Конечно, если не добьет меня отдышка...

Я не любитель слишком четких слов и линий, —
Гляжу, как в горне корчится узор.
Я жгу хвосты, а ты, как младший Плиний,
Твердишь, что в каждой книге есть резон.

Я вывел крыс отрогами Шварцвальда,
И выпил залпом небо над Берлином,
И среди скал искал следы слепого скальда,
Чей день кровав, а ночи пахнут гуталином.

Я богоборчеством нарочно был испорчен,
Чтоб в атеизме возродиться снова,
И главный кормчий на краю мне рожи корчил
И утверждал, что Бог, увы, — не только Слово...

Я не ценитель откровенно пошлых жестов,
Но рукописи требуют огня!
Я наблюдаю за горением с блаженством,
Сжигая четверть жизни за полдня.






Когда банальные причины
Позволят нам уйти в запой,
Когда — навеки излечимы —
Мы станем сами не собой,

Когда, скрепя сердца и перья,
Совьём из лжи тугую вязь,
Нас время примет в подмастерья
Науки жить не торопясь.

Когда — посмертно, но с апломбом —
Мы примем чувства за порог,
Когда судьба нам даст условно
Пятнадцать мемуарных строк,

Когда мы вытравим химеру
Из этих параллельных вен,
Мы посвятим друг друга в веру
Терять, не находя замен.

Когда рассыплются преграды
Без объявления войны,
Когда нас выдадут награды
Погибших на фронтах весны,

Когда немыми вечерами
Забудем, как друг друга звать,
Мы тоже станем мастерами
Искусства падая вставать.






1.

Запутавшись в речах богини Кали,
Я пробовал дышать сквозь жабры рабьи,
Пока её уста мне предрекали
Безденежье, безделье и безбабье.

Но я доволен был любым уделом,
Вычерпывал и тратил сколько было.
И даже если смерть меня хотела,
Моя любовь всегда меня хранила

От черных дел и неразумных трат,
От адских петель в скрипе райских врат.

2.

Те петли смазав маслом, но не мылом,
Я пробовал уйти и отвертеться,
Но оказалось, что не тут–то было, —
Какая цель, такие к ней и средства.

Всё, что я делал, становилось словом,
Танцующим вприсядку под ногами,
И некая священная корова
Преподнесла мне рог с тремя бобами.

И я бежал стеблями тех бобов
Долой от антиподовых богов.

3.

Искать вину в других — не лучший способ:
Скорбь получаешь к истине в довесок.
И тот, кто мне вручал дорожный посох,
Остерегал клевать на мелких бесов.

Он говорил: колени — не подмога,
Любви достоин тот, кто гибнет стоя.
Он повторял: когда мы смотрим в оба,
То видим только зеркало кривое.

И в тех местах, где оптика лгала,
Я выпрямлял собою зеркала.

4.

Сквозь кегельбан разбросанных кумиров
Всё виделось в какой–то мутной тризне,
И, брошенный наверх шипами мира,
Я расписался в моноАтеизме.

Делю свой ужин с сытыми врагами,
Которые и с Ним запанибрата...
Неужто в этом скверном балагане
Еще никто не умирал от мата!

Я буду первым, если захочу
Поставить не на Свет, а на свечу.

5.

Бобы истлели, затекли колени,
И лёгкость на подъём разъела жабры.
Враги досрочно полегли от лени,
Задушенные собственною жабой.

Шипы завяли, муки притерпелись,
Дела свелись не только к песнопенью.
Все средства сочтены, и даже ересь
Является отныне лишь ступенью.

Теперь я ближе, нежели тогда, —
Сомненья укрепляют города.






Уходя — возвращайся, всегда и везде,
По студёной воде, по горячим ветрам.
Город будет скучать по твоей доброте,
По твоей красоте и красивым делам,

Город будет всех сравнивать только с тобой,
Город будет всех мерить по меркам твоим, —
Уходя — возвращайся, по льду и рекой.
Допоём, доиграем и договорим.

Уходя — возвращайся, везде и всегда,
Прожигая года, поджигая мосты.
Город будет скучать и встречать поезда,
И ловить в каждой встречной родные черты.

Уходя — возвращайся, созвездьям назло.
Все дороги — узлом, но выводят — к тебе!
Город будет все стрелы проверять на излом
И искать твою звонкость в любой тетиве.

Уходя — возвращайся, везде и всегда,
Если будет беда и если будет успех.
Пусть открыты тебе всей земли города,
Но мой маленький город — уютнее всех.

Уходя — возвращайся, всегда и везде,
По студёной воде, по горячим ветрам.
Город будет скучать по твоей доброте,
По твоей красоте и красивым делам.






1.

Я разменивал радость, как по заученному,
Ничего не откладывая в долгий прок,
Пока ветер, до дыр продувающий Купчино,
Не нагнал меня на выходе из метро.

Налетел, подхватил и вдруг как–то рассеянно
Обнял, ослабив тугие круги,
И печали мои отфутболил к северу,
Где земли безвыходны и наги.

И сказал этот ветер мне, ошарашенному:
«Послушай, мне кажется, нам по пути.
Я в провожатые не напрашиваюсь,
Но надёжнее друга тебе не найти.»

«Смотри, как я манипулирую тучами,
Тасую жетоны дворцов и пивных.» —
Так пел он и тихо меня окручивал
Питоньими кольцами продувных.

Я узнал этот ветер, он был мне знаком —
Синий пот и зарубка на южном резце.
Он давно хотел стать моим проводником —
Оборвать мои цепи, обозначить мне цель.

2.

«Мне известно всё до последней дроби, —
Говорил он и лезвием лез под пальто. —
Я знаю, что кто–то тебя торопит,
И я даже могу догадаться, кто.

Мне видны два крыла на дне твоей сумки.
Но, послушай, пора уже плавать без ласт!
Оставь эти детские предрассудки, —
Крылья ведь, в сущности, тот же балласт!»

Он толкнул меня в спину, расплющил взасос,
Вдел печальную розу в петлицу ветров,
Резко поднял под купол и плавно понёс
Подвесными тоннелями анти–метро.

3.

Так он нёс меня, нёс и пьянел от важности,
Раздувая меха, раздавая долги,
А внизу удивлялись: как же взять я отважился
Встречный ветер в попутные проводники!

Звёзды ловко звенели своими подковами,
Купоросили космос, сметали икру,
Но, чем надёжнее ветер меня упаковывал,
Тем бессмысленней небо валилось из рук.

Сердце ныло по нотам, покуда закат
Терпеливо стекал с небоскрёбовых плеч.
И казалось, что, если лететь наугад,
Траектория жизни закругляется в смерч.

4.

Научил меня ветер взлетать, когда хочется,
Научил опускаться, когда надоест,
Промышлять добротой, отрабатывать творчеством,
Не жалея, срываться с насиженных мест.

Но у самых ворот, где небес оправа
Жжёт живыми пунктирами мёртвых петель,
Я сказал ему: «Стоп. И в ногах есть правда.
Опускай меня, майна! Не могу без людей.»

Он исчез так же ветрено, как и возник, —
Не обиделся, просто сверкнул — и ушёл.
Мой стихийный попутчик, полубог–проводник,
Притяжением пущенный на произвол...

5.

Вот таким вот икаром, таким вот кучером
Я вернулся — с нокаутом в полный накал..
И бесцельно бродя по залысинам Купчино,
Поминаемый ветром, негромко икал.

Мать–зима высыпала из траурных пепельниц
Серый снег на гомункулы спящих коммун,
А в трамвайном кольце близоруко белели ниц
Два крыла, уже не нужные никому.






Из пьесы «ДОН ДИЕГО И ПЛАГИАТ»


Действие фрагмента происходит в захолустном трактире.
Действуют:
ТРОЙ, теневой архетип, инфернальный искуситель.
ПАЛИНДРОМ и ЛАПИДАР, архетипы второго плана, вечные друзья–неудачники.

За завтраком Трой рассказывает путешественникам Палиндрому и Лапидару всё, что с ними произошло накануне, и заодно полунамёками предсказывает их дальнейшую судьбу. Путешественники удивлены прозорливостью случайного собеседника. Палиндром пытается как–нибудь объяснить себе такую осведомлённость...


ПАЛИНДРОМ.

Издалека узнали по руке?
Однако как вы разглядели обе?

ТРОЙ.

Не по руке. Всё дело — в языке.
Язык — моё студенческое хобби.

ПАЛИНДРОМ.

Ах, вот в чём дело... Я прошу прощенья;
Оно, конечно, не к столу, не к угощенью,
Но у меня один вопрос возник.
Вопрос такой: вы этот вот... язык
В каком употребляете значенье?

ТРОЙ.

В широком. Плоском. Уплетающем печенье.
В подвешенном, как куль, через плечо.
В том, где он мелет, треплется, виляет,
Метёт метлою, мямлит, и ещё —
В котором этот термин потребляют
Филологи, философы, лингвисты,
Подлизы, лизоблюды, карьеристы,
Язычники, кликуши, логопеды,
Суфлёры, толмачи, языковеды,
Слепые дегустаторы–гурманы,
Заплатанные в плоть эротоманы,
Писатели, терзающие правду,
Ораторы, плюющие отраву,
Поэты, моросящие в альбом,
И прочие, а стало быть, в любом
Разрезе говорить о нём не стыдно, право,
Поскольку языку нет в мире равных
В предназначенье, как писал Овидий,
А также в жареном и запечённом виде.

ПАЛИНДРОМ.

Ну надо же! Вот не было печали!
А у меня язык всего один.

ЛАПИДАР.

А я–то думаю: чего мы тут едим...
Вы сей предмет в Сорбонне изучали?

ТРОЙ.

Нет, не в Сорбонне. И не изучал.
Во–первых, я и был его истоком,
Я автор всех языческих начал
И всех дальнейших грязевых потоков.
А во–вторых, в древнейшие века,
Когда никто еще не ведал языка,
Уже тогда я изобрел систему знаков,
За что и был низвергнут вниз. Однако —
И это в–третьих — именно язык
Моей был безопасности гарантом,
Пока нанизывал я знаки на азы.
Санскрит, китайский, идиш, эсперанто...
Милльоны языков — живых и мёртвых —
Мой вклад и мой залог. Ну, и в–четвёртых,
Скажу без лишней скромности, друзья:
Все эти языки придумал я!
Я первый поднял это начинанье,
И я же подготовил все условья.
Тираны знают толк в языкознаньи,
Хотя предпочитают сквернословье.

Язык... Не нос! Не ухо, не нога!
Что может быть прекрасней языка!
Длина и продолжительность звучанья,
Прикосновенье, поцелуй, молчанье..
Есть в языке иная красота,
Он мягок — и упрям, упруг — и гибок,
Он, как снаряд гимнастики для рта,
Необходим для рожиц и улыбок,
Для всякого кривлянья, и к тому же
Незаменим для заплетенья кружев
Из лжи и лести, кривды и интриг...
Но если без деталей, напрямик:
Любой язык — лишь отраженье жеста.
И главных только два — мужской и женский;
Язык свободы и язык блаженства.
О, сколько нам причудливых открытий
Готовит столкновенье этих сфер
В одном раю! Хватило б только прыти
Перешагнуть языковой барьер —
И неважны уже словарные запасы!
Уменье говорить и чувство стиля
Нам заменяют магнетические пассы —
Язык штормит, он не выносит штиля!
О, море словоблудия опасно!
Природа языка так сладострастна,
Структура так мучительно тонка —
Французский шарм, английское скольженье, —
Когда находишься во власти языка,
Есть прелесть даже в неглубоком погруженье
В то розовое влажное суфле,
Исполненное пагубного флёра.
Гимн осязанью! Как писал Рабле:
Язык нам дан, чтоб чувствовать партнёра.
Почувствовать, понять, проникнуть, слиться!
Он сам себе посредник–переводчик,
На кончике которого таится
Всё то, что остаётся между строчек, —
Любовь и смерть вселенной. И в придачу —
Возможность ощутить, что грех оболган,
Из первых уст. Как говорит Боккаччо:
Язык — вторичный детородный орган,
Ему знакомы девственные звуки
Рожденья слова. Дантевские муки!
Желанье глубины и чувство вкуса
В нём обрели возможность породниться,
В объятиях прекрасного искуса
Пройти меж двух классических традиций
Справа налево или сверху вниз...
(Тамара! Маргарита! Анаис!..)
И, если вы хотя бы раз любили,
Вам этот вкус знаком наверняка.
Как скажет позже некто Генри Миллер:
Художники в долгу у языка.
(Ведь кто бы говорил! Замечу кстати,
Как правильно сказал один издатель:
Пока их хорошенько не побьют,
Художники долги не отдают.)
Вернемся же к предмету разговора.
Во дни сомнений, тягостных страданий,
В часы того великого раздора
Лишь он был маяком моих скитаний!
И собственной гордыне на потребу
Его, его показывал я небу!
И в самую трагическую пору
Низвергнутый из Божеского лона
Лишь в нем одном я находил опору.
Он дал мне сил, довёл до Вавилона,
Где я его носителей возвысил
И научил — поверх других голов —
Бесформенные самородки мыслей
Переплавлять в тугие слитки слов.
Чем это кончилось? Да не о том же речь,
Что я их не успел предостеречь...
Да, в языке бывают междометья.
Но и теперь, когда прошли столетья,
Я знаю: нет надёжнее оплота
Для сброшенного в бездну полиглота.
Пою язык! Пью за его бескостность,
Покоя не дающую уму.
Любой язык есть в идеале космос —
Словарь из звёзд и сфер, а посему
Да здравствует язык! Язык грядущий,
Земную философию ведущий
Сквозь термины — к поэзии светил.
Я породил тебя... И я же извратил...

Всё в мире целостно, а, значит, завершимо,
В любом процессе есть свой долгий ящик,
Свой недозрелый блин, своя вершина...
А дальше всё скользит по нисходящей.
Всё затекает, округляясь в нечто.
Лишь творчество могло быть бесконечно...
Оно могло бы не иметь конца,
Когда бы не потенциал творца.
Он, к сожаленью, тоже иссякаем —
На всякую косу всегда найдётся камень.
Отсюда — кто бы ни был виноват —
Шаблоны, подражанья, плагиат...
Свой дар не смог от тлена уберечь я —
Талант иссяк. Но капают проценты.
Теперь всего лишь пользую наречья,
Изобретаю сленги и акценты,
Глумлюсь над словом. То есть, без зазренья
Коверкаю свои ж произведенья.
Себе дешевле, языку дороже —
Таков закон. Но всё же, всё же, всё же
Коверкать языки — не обессудьте —
Не то же, что коверкать судьбы.






Зверобои и следопыты,
Ваши подвиги не забыты:
Кочуют по русской прерии
Могикане от пионерии,
И вписаться в процесс норовят
Последние из октябрят.






1

Я вышел из детства внезапно —
как вынырнул, как обернулся.
Нащупал за пазухой лёд,
бросил кости и кончил надеяться.
Из вышедших раньше меня
до сих пор ни один не вернулся,
И некому мне объяснить,
для чего же я вышел из детства.

Но утро приносит мне почту,
а значит, отныне я буду
Не справа, не слева, а просто
немного восточнее запада.
В разломах культуры, где культом
является Маленький Вуду,
Я буду дырой среди звезд,
распыленных из пульверизатора.

Я мог бы цепляться за корни,
но корни мои наверху —
На меня смотрит Завтра.
На меня смотрит Завтра —
И требует автора.

Я вышел из моды сознательно —
не нарушая запрета.
Другие смотрели мне вслед,
но никто повторить не отважился.
Я вышел оттуда другим,
как католик из стен минарета,
А кто–то кричал мне вослед,
будто в моду нельзя войти дважды.

Я мог бы спуститься со сцены
улиткой в суфлерскую будку,
В нечистое небо кулис,
где кристалл воплощается в запонку,
Где спелый тростник, достигая вершин,
превращается в пудру,
Минуя заведомо главную стадию —
стадию сахара.

Такую игру в «мутаборы»
я давеча видел в гробу —
На меня смотрит Завтра.
На меня смотрит Завтра —
И ищет соавтора.

Я был бы отличником жизни,
когда бы не стал хорошистом,
Когда бы не вышел из пены героев
сухим и неузнанным.
И там, где реальность становится
бежевой, теплой, пушистой,
Меня вызывают к доске
беспристрастные кровные музы...

Еще одна ночь протекла
в ожидании зрелого чуда,
В попытке себя воссоздать
из заведомо дохлого атома.
Но утро приносит мне почту,
а значит, я тоже оттуда —
Я просто морщинка в улыбке
Печального Импровизатора.

Я вышел из детства, а значит,
остался у детства в долгу —
На меня смотрит Завтра
Через двойное окно,
На меня смотрит Завтра
Через чужие глаза.
На меня смотрит Завтра —
И мне уже не всё равно,
На меня смотрит Завтра —
Мне ему не отказать.
Это больше азарта,
Это — как хлеб и вино.
На меня смотрит Завтра,
Это — как песни в бреду.
На меня смотрит Завтра —
Мы уже с ним заодно.
И над выжженным замком
Восходит у всех на виду

Черно–белая радуга.








Осень. Падает доллар.
Густо желтеет пресса
На сером банкнотном стане.
В пустой яйцеклетке дома
Прятаться бесполезно —
Всюду тебя застанет

Осеннее чудо цвета.
Прошедшего лета титры
Уплывают на юго–запад.
В трубке вместо ответа
Тихо.
К воздуху примерзают

Воздушные поцелуи.
В кухне дрожит посуда
В предчувствии гололёда.
Неделю напропалую
Перед окном пасутся
Бездомные самолеты:

Порт запретил посадку —
Небо дало осадку.

Заранее неприкаян,
Из затяжной печали
Вылезаю одной ногою.
Как сахарин в стакане,
В сутках своих вращаюсь,
Не чувствуя под собою

Ось. Изморозцы гибнут
Под солнечной кислотою,
Как устрицы под лимонной.
В лифта глухой кабинке
Почти ничего не стоит
Встретиться с Лизой Моной

Взглядом. Покуда дали
Танцуют немые танцы
В лиственных базиликах,
В зеркале наблюдаю
Покинувшую свой панцирь
Уличную улитку.

Время разбить копилку
Собственной лени в пику.

Вечер. Зрачки сужаются.
Крошатся витамины,
Как сбитая штукатурка.
В поэзии еду зайцем —
От Ветреной до Повинной —
И раздаю поштучно

Строки. На поворотах
Тени мои меня же
Путано обгоняют.
Осень — почти работа,
И не измерить стажа
Круглыми трудоднями.

Октябрь стоит на месте.
Смещаю аккорд недели
В лоно седьмого лада —
Чтобы собрать в созвездья
Разбросанные по телу
Отточия шоколада.

Горек, лилов и крепок
Беззвёздного неба слепок.

Рельсов стальные вены
Текут кровеносным сплавом
Под скальпель колес.
Закончив дневную смену,
Как ломаные булавки,
В подушечки гастрономов

Солнце вонзает блики.
Формул его офорты
Не разберешь и спьяну.
Голенькую улитку
Полощет нутро реторты —
От форте


В кармане, в районе сердца,
Плавится шоколадка
Маршрутным листом кленовым.
Растерянным иноземцем
Пролистываю закладки
Автобусных остановок.

Щурятся светофоры —
Осень дает мне фору.

Память не верит слухам;
Термиты ума сжирают
Построенное руками
И строят — единым духом,
Оставляя косые шрамы
Косы на камне...

Восемь. Грустят балконы.
Зеленых дождей петарды
Взрываются в медном мраке.
С деревьев, как из альбомов,
Ссыпаются миллиарды
Засвеченных фотографий.

Небо, как квас в бидоне...
Со всех неземных скамеек
Уходим в подъезд —
В моллюска твоих ладоней
Вкладываю камею
Талого шоколада, —

Теплых кофейных плиток
Сердцеподобный слиток...

Таинство первой пробы.
Ночь, шоколад, улитка,
Осени этой клочья —
Все потайные тропы
Сквозь фокус твоей улыбки
Сходятся в многоночье...

Что–то светила шепчут
Рыбами на экране.
Ртом на искомом теле,
Будто подводный жемчуг,
Родинки собираю —
Допьяна, до потери

Пульса. Ветра, как дети,
Гоняют по льду улитку,
Лишенную геликона.
Летом я был свидетель;
Переведен в улики
Осенью.









Вадим!
Да, это не шутки, я не шучу!
Такие огромные промежутки
Не каждому по плечу!
Весомые надо иметь причины,
Чтоб отмахать столько лет и зим
До возраста — страшно сказать! — мужчины
В самом расцвете сил.
Такое пока что — скажу без рисовки —
Не удалось никому из тусовки.

До шуток ли: даты — возьми любую —
Кругленькие и ровненькие.
Башаков с Комаровым уже вплотную
Приблизились к сороковнику.
Уже и БГ, и Макар разменяли
Что было когда–то заначено.
И ночи, что раньше считались днями,
Белеют уже не начерно.
Так — смотришь — с флажками, с песнями
Пионеры причалят к пенсии...

(Я тоже почти целый год не мальчишка,
Хотя тридцать пять — это так, мелочишка.)

Да, ты не мальчик, ты — муж, мужик.
Но — эдакая незадача! —
Для вечности этот полтинник — пшик,
С тысячилетки сдача.
Поэтому рано сдавать в музей
Амбиции и бутылки;
В масштабе ты — просто пацан, ротозей
С хвостиком на затылке.
Для древних, как древняя Греция, муз
Ты просто славный такой Бутуз!

Полтинник в паспорт — что бес в ребро.
Скрываются в этой метке:
Пять звезд на члене политбюро,
Пять звёздочек на этикетке,
Проба и выдержка, сорт и класс,
Желание всё переделать,
Четыре зуба и один зоркий глаз —
Умноженные на десять.
В разделе «имущество» всё по старинке:
Лишь дети, друзья и цветные картинки.

(Как говорится: зачем мне орден —
Дали бы лучше жилищный ордер!)

И шут–то с ними — с машинами, с дачами;
Лапши и капусты хватит на всех.
Куда интересней в меню обозначенные
Горячее и десерт...
Итак, не сутулься, тяни носок
И трезво помни: твоя полтина —
Это только лишь первая часть, кусок,
Пусть — большая,
И дай Бог имениннику смелости
Достичь половинной зрелости.

У тебя получилось.
Шутя перейти из апреля в май —
Как пересесть из трамвая в трамвай,
Из сорок девятого






Июль закончился, и дача опустела.
Машина увезла двух стариков,
Живущих здесь от сотворенья света
И этот тёплый свет в себя впитавших.
Они уехали — и сделалось темней,
Покинули — и сделалось прохладней.
Июль закончился, пространство загустело,
И пасмурное небо налегло.

Те старики, простые дед да баба,
Старик, как говорится, со старухой,
Не в сказке жили, а в соседнем доме
На даче в Солнечном, час ходу до залива,
Ромашковая улица, тупик,
Жизнь прожита, подведены итоги,
Взрослеют внуки, можно отдохнуть.
Они уехали — и стали падать звёзды,
И начался неспешный листопад.

Теперь от них остались две скамейки,
Неровный стол и устные рассказы
О длинной жизни, о большой судьбе,
О детях, о войне и о работе.
Ещё остались свет и теплота,
Которых не сумели одолеть
Гудящие по пятницам–субботам
Автомобили иностранных марок,
Гудящие под стон автомобильный
Лихие дачники — герои уик–эндов,
Их мат и шашлыки под караоке.

Светло и ровно жили старики.
Их радость быта даже не смущала
Живущая в углу радиоточка,
Которая два месяца подряд
Твердила им о новом светлом чуде:
Отныне для обычных стариков —
Вещало радио на разные манеры —
Отменены все льготы. Ибо так
Решили государственные люди,
А им ли, государственным умам,
Ни знать всего о старости. И точка.
Что ж, значит, старикам теперь придётся
В общественных местах по стойке смирно
Стоять и, щурясь в скверные очки,
Считать свою невидимую мелочь.
Им не впервой, они не испугались.
Им нечего и некогда терять.
Ведь жизнь сильней политики, пространство
Верней границ, надежда неподкупна,
И утреннее щебетанье птичье
Даёт поболе мозгу и душе,
Чем все радиостанции планеты,
Запрятанные в ящичек с антенной.
Их выключить легко — нажать на кнопку
Сумеет и старик. А птичье пенье
Не выключит никто и никогда.

На нас они смотрели, уезжая.
Что было в их глазах?
Печаль отъезда. Уверенность,
Что встреч уже не будет.
Надежда, что еще осталось время
Чуть–чуть пожить,
Чуть–чуть переосмыслить
Несправедливость путаной судьбы,
Постичь её логические связи
И вновь прозреть от страшной простоты
Ответа на мудрёные вопросы.

Что было в их глазах ещё?
Наивность. Прямое любопытство. Интерес
По отношенью к нам, иновремёнцам,
Так мирно рядом с ними обитавшим,
Существовавшим под единым сводом
Из неба, солнца, крон больших деревьев,
Жужжанья, дачной лени и дождя.
Им так в тот миг хотелось разглядеть
Во взглядах наших, что же будет дальше —
Уже без них.
Но сами мы не знали,
И как нам ни подсказывали сосны,
Как полдень нам о том ни шелестел,
Не понимали мы, что им ответить,
На что полуулыбкой намекнуть.
Они уехали. Им время не судья.

А мы остались пустовать на даче.
Я сел за их осиротевший столик,
И мне тотчас же рассказали птицы —
И подтвердила их слова листва, —
О чём спокойно думают в машине
Уехавшие наши старики.

О том, что лето прожито достойно,
Что звездопад грядёт неурожайный,
Что хлеб доеден, в комнате порядок,
Закрыты двери, вычищена печь,
Что розданы весенние кредиты,
Истрачена вся мелочь до копейки,
Что август их давно уже просрочен,
И дальше будет только тишина,
К которой даже мудрость не причастна.

Что это лето в високосный год —
Последняя из Богом данных льгот.






На телеэкране — служба:
Чинуш посвящают в таинство...
А я причащаюсь Слуцким,
Самойловым и Левитанским.

В религию я не верю —
Господь уберег, отнёс.
На все эти телевеяния
рукой прикрываю нос

И затыкаю уши.
Поскольку — в детстве ещё —
я не попом, а Пушкиным
набело был крещён

И понял, что Слово Богово —
это повести и стихи.
С тех пор не священник, а Гоголь
мои вымерял грехи.

Я сам выбирал попутчиков,
священных не чтя коров.
Меня наставляли Тютчев,
Достоевский и Гончаров,

И лампой в ночной пустыне
не раз подавали знак,
настольными став святынями,
Платонов и Пастернак;

Когда же бывало больно,
помогали не поддаваться
Евангелия от Вольпина,
от Горина и от Шварца.

Немало умелых зодчих
творили мой книжный храм —
Маяковский, Булгаков, Зощенко,
Ахматова, Мандельштам...

Пророков не счесть в отечестве.
Да только — кому нужны
эти благостные, застенчивые
взрыватели тишины.

Что спящим за поволокой
до мёртвых и до живых!
На кой им ляд Заболоцкий,
Твардовский и Петровых?

Уж лучше церковной властью
власть светскую ублажать,
уж лучше скулить и ластиться
к жирующим сторожам.

И топчет свой хлеб в столовых
Останкинская провинция
Говеющих остолопов —
не помнящих Солженицина,

не осознавших Гроссмана,
не ведающих Шаламова,
тупеющих под коростою
из вечно багровых шрамов.

Крещенному дулей социуму
мыслители не страшны:
анафема над Высоцким,
Вампиловым, Шукшиным —

кого не смололо время,
не расщепил елей,
тех запросто обезвредит
бездарность учителей,

тех семечками в газеты
выплюет «Желтгослит»,
ибо то, что не под запретом,
опасности не таит.

И незачем будет пастве
думать и возражать.
На телеэкране — Пасха:
Китеж без китежан.
......................

Не скоро душа отмоется
От этого святотаинства.
Я чищу её Самойловым,
Слуцким и Левитанским, —

Как будто в гниющем погребе
Выкапываю из трухи
Божественные апокрифы —
Человеческие стихи.

В конце всего будет Слово.
Я знаю, за кем оно.
А что кому уготовано
и что кому суждено,

Что станет за всеми «измами» —
ответы ищу о том
не в церкви, не в телевизоре,
а в Чехове и в Толстом.






Вот уже и новый год
Забирает в гору.
Лето, звери, к вам придёт
Очень–очень скоро.

Треском начали отсчёт
На поленьях искры.
Лето, звери, вас найдёт
Очень–очень быстро.

Семицветным ручейком,
Влагой из копытца
По проталинам тайком
Лето заструится.

И когда весны огонь
Заклокочет в горне,
Лето радугой–дугой
В небо пустит корни.

Пахнет тёплый кипяток
Клевером и градом.
Это, звери, значит, что
Лето где–то рядом.

И засвищет береста
Позывными детства.
Нам от лета никуда,
Никуда не деться...






Уже написан Вертер,
Уже придуман Фауст,
Уже закончен Гамлет
И создан Шерлок Холмс.
А я ищу свой вектор,
Я тормошу свой хаос,
Раскидываю камни,
Грунтую бурый холст.

Уже прочитан Чехов,
Уже зачитан Пушкин,
Уже изучен Гоголь
И пройден Лев Толстой.
А я плачу по чекам,
А я пою частушки,
Шатаюсь понемногу
Из кризиса в застой.

Уже дошел Самойлов,
Уже созрел Володин,
Уже растащен Горин
И собран Заходер.
А я никем не понят,
А я нигде не пройден,
Я даже не оспорен
И, в общем, не у дел.

Меня не знает Гранин,
Ко мне не ходит Кушнер,
Не приглашает Дольский,
И Битов не звонит.
Зато я не обрамлен,
Зато я не окучен,
Не разделен на дольки,
Не возведен в зенит.

Во мне творится Вертер,
Во мне родится Фауст,
Во мне воюет Цезарь
И гибнет Урфин Джюс.
И опекают ветры
Мой черно–белый парус:
Я всё ещё в процессе —
Я все еще пишусь.