Содержание:
- Землетрясение в бухте Цэ ("Утром обрушилась палатка на…")
- Лиман ("По колено в грязи мы веками бредём без оглядки…")
- Lucy in the Sky with Diamonds ("Ещё до взрыва вес, как водоём…")
- "О, сад моих друзей, где я торчу с трещоткой…"
- Манёвры ("Керосиновая сталь кораблей под солнышком курносым…")
- Мемуарный реквием ("От поясов идущие, как лепестки, подмышки бюстов…")
- Тренога ("На мостовой, куда свисают магазины…")
- Псы ("Ей приставили к уху склерозный обрез…")
- Элегия ("О, как чистокровен под утро гранитный карьер…")
- Сила ("Озаряет эпителиальную темень, как будто укус…")
- Бегство-1 ("Душно в этих стенах - на коснеющем блюде впотьмах…")
- Деньги ("Когда я шёл по Каменному мосту…")
- Бегство-3 ("Кто утром меня через город провёл за собой…")
- Нефть ("Жизнь моя на середине, хоть в дату втыкай циркуль…")
- Долина Транзита ("Шакал и ворона: ни внешней ни внутренней крови…")
Источники:
- Алексей Парщиков. Выбранное. - М.: ИЦ-Гарант, 1996
- Поэты-метареалисты. - М.: МК-Периодика, 2002
Составитель: К.Корчагин
Землетрясение в бухте Цэ
Утром обрушилась палатка на
меня, и я ощутил: ландшафт
передернулся, как хохлаткина
голова.
Под ногой пресмыкался песок,
таз с водой перелетел меня наискосок,
переступил меня мой сапог,
другой - примеряла степь,
тошнило меня так, что я ослеп,
где витала та мысленная опора,
вокруг которой меня мотало?
Из-за горизонта блеснул неизвестный город,
и его не стало.
Я увидел - двое лежат в лощине
на рыхлой тине в тени,
лопатки сильные у мужчины,
у неё - коралловые ступни,
с кузнечиком схожи они сообща,
который сидит в золотистой яме,
он в ней времена заблуждал, трепеща,
энергия расходилась кругами.
Кузнечик с женскими ногами.
Отвернувшись, я ждал. Цепенели пески.
Ржавели расцепленные товарняки.
Облака крутились, как желваки,
шла чистая сила в прибрежной зоне,
и снова рвала себя на куски
мантия Европы - м.б., Полоний
за ней укрывался? - шарах! - укол!
Где я? А на месте лощины - холм.
Земля - конусообразна
и оставлена на острие,
острие скользит по змее,
надежда напрасна.
Товарняки, словно скорость набирая,
на месте приплясывали в тупике,
а две молекулярных двойных спирали
в людей играли невдалеке.
Пошел я в сторону от
самозабвенной четы,
но через несколько сот
метров поймал я трепет,
достигший моей пяты,
и вспомнилось слово rabbit.
И от чарующего трепетания
лучилась, будто кино,
утраченная среда обитания,
звенело утраченное звено
между нами и низшими:
трепетал Грозный,
примиряя Ламарка с ящерами,
трепетал воздух,
примиряя нас с вакуумом,
Аввакума с Никоном,
валуны, словно клапаны,
трепетали. Как монокино
проламывается в стерео,
в трепете аппарата
новая координата
нашаривала утерянное.
Открылись дороги зрения
запутанные, как грибницы,
я достиг изменения,
насколько мог измениться.
Я мог бы слямзить Америку -
бык с головой овальной, -
а мог бы стать искрой беленькой
меж молотом и наковальней.
Открылись такие ножницы
меж временем и пространством,
что я превзошёл возможности
всякого самозванства -
смыкая собой предметы,
я стал средой обитания
зрения всей планеты.
Трепетание, трепетание...
На бледных холмах Азовья
лучились мои кумиры,
трепетали в зазоре
мира и антимира.
Подруги и педагоги,
они псалмы бормотали,
тренеры буги-вуги,
гортани их трепетали:
"Распадутся печати,
вспыхнут наши кровати,
птица окликнет трижды,
останемся неподвижны,
как под новокаином
на хрупкой игле.
Господи, помоги нам
устоять на земле".
Моречко - паутинка,
ходящая на иголках, -
немножечко поутихло,
капельку поумолкло.
И хорда зрения мне протянула
вновь ту трепещущую чету,
уже совпадающую с тенью стула,
качающегося на свету
лампы, заборматывающейся от ветра...
А когда рассеялись чары,
толчки улеглись и циклон утих,
я снова увидел их -
бредущую немолодую пару,
то ли боги неканонические,
то ли таблицы анатомические...
Ветер выгнул весла из их брезентовых брюк
и отплыл на юг.
Лиман
По колено в грязи мы веками бредём без оглядки,
и сосёт эта хлябь, и живут её мёртвые хватки.
Здесь черты не провесть, и потешны мешочные гонки,
словно трубы Господни, размножены жижей воронки.
Как и прежде, мой ангел, интимен твой сумрачный шелест,
как и прежде, я буду носить тебе шкуры и вереск,
только всё это блажь, и накручено долгим лиманом,
по утрам - золотым, по ночам - как свирель, деревянным.
Пышут бархатным током стрекозы и хрупкие прутья,
на земле и на небе - не путь, а одно перепутье,
в этой дохлой воде, что колышется, словно носилки,
не найти ни креста, ни моста, ни звезды, ни развилки.
Только камень, похожий на тучку, и оба похожи
на любую из точек вселенной, известной до дрожи,
только вывих тяжёлой, как спущенный мяч, панорамы,
только яма в земле или просто - отсутствие ямы.
Lucy in the Sky with Diamonds
Ещё до взрыва вес, как водоём,
был заражен беспамятством, и тело
рубахами менялось с муравьем,
сбиваясь с муравьиного предела.
Ещё до взрыва свечи сожжены,
и в полплеча развёрнуто пространство,
там не было спины, как у Луны,
лишь на губах - собачье постоянство.
Ещё: до взрыва не было примет
иных, чем суховей, иных, чем тихо.
Он так прощён, что пропускает свет,
и в кулаке горячая гречиха.
Зернился зной над рельсом и сверкал,
клубились сосны в быстром оперенье.
Я загляделся в тридевять зеркал.
Несовпаденье лиц и совпаденье.
Была за поцелуем простота.
За раздвоеньем - мельтешенье ножниц.
Дай Бог, чтобы осталась пустота.
Я вижу в том последнюю возможность.
Хоть ты, апостол Пётр, отвори
свою заледенелую калитку.
Куда запропастились звонари?
Кто даром небо дёргает за нитку?
* * *
О, сад моих друзей, где я торчу с трещоткой
и для отвода глаз свищу по сторонам,
посеребрим кишки крутой крещенской водкой,
да здравствует нутро, мерцающее нам!
Ведь наши имена не множимы, но кратны
распахнутой земле, чей треугольный ум,
чья лисья хитреца потребуют обратно
безмолвие и шум, безмолвие и шум.
Манёвры
Керосиновая сталь кораблей под солнышком курносым.
В воздухе - энциклопедия морских узлов.
Тот вышел из петли, кто знал заветный способ.
В остатке - отсебятина зацикленных голов.
Паниковали стада, пригибаясь под тянущимся самолётом,
на дерматоглифику пальца похож их пунктиром бегущий свиль.
Вот извлеклись шасси - две ноты, как по нотам.
Вот - взрыв на полосе. Цел штурман. В небе - штиль.
Когда ураган магнитный по сусекам преисподней пошарил,
радары береговой охраны зашли в заунывный пат,
по белым контурным картам стеклянными карандашами
тварь немая елозила по контурам белых карт.
Магнитная буря стягивает полюса, будто бы кругляки,
крадучись, вдруг поехали по штанге к костяшкам сил.
Коты армейские покотом дрыхнут, уйдя из зоны в пески.
Буря на мониторах смолит застеклённый ил.
Солдаты шлёпают по воде, скажем попросту - голубой,
по рябой и почти неподвижной, подкованной на лету.
Тюль канкана креветок муаровых разрывается, как припой,
сорвавшись с паяльника, плёнкой ячеистой плющится о плиту.
Умирай на рассвете, когда близкие на измоте.
Тварь месмерическая, помедля, войдет в госпитальный металл.
Иглы в чашку звонко летят, по одной вынимаемые из плоти.
Язык твой будет в песок зарыт, чтоб его прилив и отлив трепал.
Мемуарный реквием
1.
От поясов идущие, как лепестки, подмышки бюстов,
бокалы с головами деятелей, - здесь
с принципиальной тьмой ты перемешан густо,
каштаном в головах оправдан будешь весь.
Но в бессезонной пустоте среди облакоходцев
терпеньем стянут ты, исконной силой лишь,
так напряжён Донбасс всей глубиной колодца,
9,8 g и в Штаты пролетишь.
Ты первый смертью осмеял стремления и планы.
Ты помнишь наш язык? Ступай, сжимая флаг!
Как в водке вертикаль, всё менее сохранны
черты твои. Ты изнасиловал замкнутый круг!
2.
Как будто лепестки игрушечной Дюймовочки,
подмышки бюстов - лопасти. Я вспоминаю миг:
как сильный санитар, ты шёл, на лоб воздев очки,
толкая ту же тьму, что за собой воздвиг.
В азовские пески закапывая ногу,
ты говорил: нащупана магнитная дуга.
И ты на ней стоял, стоял на зависть йогу,
и кругосветная была одна твоя нога.
Ты знал про всё и вся, хотя возрос в тепличности,
ты ведал, от кого идёт какая нить.
Идол переимчивости вяз в твоём типе личности,
его синхронность ты не мог опередить.
3.
У мира на краю ты был в покатой Арктике,
где клык, желудок, ус в ряду небесных тел
распространяются, но кто кого на практике
заметил и сманил, догнал, принудил, съел?
Неведомо. Здесь нет на циферблате стрелок,
кроме секундной, чтоб мерцаньем отмерять
жизнеспособность там, где Лены пять коленок
откроет мне пилот, сворачивая вспять.
Там видел я твою расправленную душу,
похожую на остров, остров - ни души!
Ты впился в океан. Тобою перекушен
ход времени, так сжал ты челюсти в тиши.
4.
Ты умер. Ты замёрз. Забравшись с другом в бунгало,
хмельной, ты целовал его в уста.
А он в ответ - удар! И бунгало заухало,
запрыгало в снегу. Удары. Частота
дыхания и злость. Ты шёл со всех сторон,
ты побелел, но шёл, как хлопок на Хиву.
Но он не понимал. Сломалась печь. Твой сон
унес тебя в мороз и перевёл в траву.
У друга твоего глаз цвета "веронезе",
в разрезе он слегка монголовит.
Его унёс спидвей в стремительном железе.
Лежал ты исковерканный, как выброшенный щит.
5.
Прозрачен, кто летит, а кто крылат - оптичен.
Язычник-октябрёнок с муравьем,
стоишь, догадкой увеличен,
похоже, дальний взрыв вы видите вдвоём.
Мир шёл через тебя (ты был, конечно, чанец),
так цапля, складывая шею буквой Z,
нам шлёт, при взлёте облегчаясь,
зигзаг дерьма - буквальный свой привет.
Ну, улыбнись, теперь и ты - в отрыве.
Ты сцеплен с пустотой наверняка.
Перед тобою - тьма в инфинитиве,
где стерегут нас мускулы песка.
6.
В инфинитиве - стол учебный и набор
приборов, молотки на стендах, пассатижи,
учителя, подзорные в упор,
в инфинитиве - мы, инфинитива тише.
И зоокабинет - Адама день вчерашний,
где на шкафу зверёк, пушистый, как юла,
орёл-инфинитив с пером ровней, чем пашня,
сплочённая в глазу парящего орла.
Наш сон клевал Нерона нос неровный,
нам льстила смерть в кино, когда
принц крови - Кромвель падал с кровли,
усваиваясь нами без следа.
7.
В год выпуска кучкуясь и бродя вразвалку,
пятнали мы собой заезжий луна-парк,
где в лабиринте страха на развилке
с тележки спрыгнул ты и убежал во мрак.
Ты цапал хохотушек, ты душу заложил,
рядясь утопленницей от Куинджи.
Снаряд спешил под мост. Пригнитесь, пассажир!
Но этот мост установил ты ниже,
чем требовал рефлекс. Ты выведен и связан.
Ты посетил Луну и даже ею был.
В кафе "Троянда" ты стал центровым рассказом,
а в КПЗ царапался и выл.
8.
Молочный террикон в грозу - изнанка угля,
откуда ты не вычитаем, даже если
слоистые, как сланцы, твои дубли
всё удалённее (их тысячи, по Гессе)
от матрицы, запомнившей твой облик.
Вот энный твой двойник даёт черты Хрущёва.
(Поскольку оба вы напоминали бублик.)
Черта по ходу закрепляется и снова
выпячивается. Я вижу, вы напротив
сидите, мажете друг друга красками
(а ваши лики цвета спин у шпротин,
чёрно-златые) и шуршите связками.
9.
Наш социум был из воды и масла,
где растекался индивид,
не смешиваясь, словно числа
и алфавит. Был деловит
наш тип существованья в ширину,
чтоб захватить побольше, но не смешиваться
с основой, тянущей ко дну,
которое к тебе подвешивается.
Тот, кто свободу получал насильно,
был вроде головы хватательной среди пустот,
то в кителе глухом свистел в калибр маслины,
а ты дразнил их, свергнутых с постов!
10.
Ты стал бы Северянином патанатомки,
таким, мне кажется, себя ты видел, -
твой мешковатый шаг, твой абрис ёмкий,
в себе на людях высмеянный лидер...
Оставивший азовский акваторий,
твой ум, развёрнутый на ампулах хрустящих,
обшарив степь, вмерзая в тьму теорий,
такую арку в небе растаращил,
откуда виден я. Прощальная минута.
Я уезжаю, я в вокзал вошёл,
где пышный занавес, спадая дольками грейпфрута,
разнеживает бесконечный холл.
11.
И властью моря я созвал
имеющих с тобой прямую связь,
и вслед тебе направил их в провал:
ходи, как по доске мечтает ферзь!
Координат осталось только две:
есть ты и я, а посреди, моргая,
пространство скачет рыбой на траве.
Неуловима лишь бесцельность рая.
Пуст куст вселенной. Космос беден.
И ты в кругу болванок и основ
машиной обязательной заведен.
Нищ космос, нищ и ходит без штанов.
12.
Как нас меняют мёртвые? Какими знаками?
Над заводской трубой бледнеет вдруг Венера...
Ты, озарённый терракотовыми шлаками,
кого признал в тенях на дне карьера?
Какой пружиной сгущено коварство
угла или открытого простора?
Наметим точку. Так. В ней белена аванса,
упор и вихрь грядущего престола.
Упор и вихрь. А ты - основа, щёлочь, соль...
Содержит ли тебя неотвратимый сад?
То съёжится рельеф, то распрямится вдоль,
и я ему в ответ то вытянут, то сжат.
Тренога
На мостовой, куда свисают магазины,
лежит тренога и, обнявшись сладко,
лежат зверёк нездешний и перчатка
на чёрных стёклах выбитой витрины.
Сплетая прутья, расширяется тренога
и соловей, что круче стеклореза
и мягче газа, заключён без срока
в кривящуюся клетку из железа.
Но, может быть, впотьмах и малого удара
достаточно, чтоб, выпрямившись резко,
тремя перстами щёлкнула железка
и напряглась влюблённых пугал пара.
Псы
Ей приставили к уху склерозный обрез,
пусть пеняет она на своих вероломных альфонсов,
пусть она просветлится, и выпрыгнет бес
из её оболочки сухой, как январское солнце.
Ядовитей бурьяна ворочался мех,
брех ночных королей на морозе казался кирпичным,
и собачий чехол опускался на снег
в этом мире двоичном.
В этом мире двоичном чудесен собачий набег!
Шевелись, кореша, побежим разгружать гастрономы!
И витрина трещит, и кричит человек,
и кидается стая в проломы.
И скорей, чем в воде бы намок рафинад,
расширяется тьма, и ватаги
между безднами ветер мостят и скрипят,
разгибая крыла для отваги.
Размотается кровь, и у крови на злом поводу
мчатся бурные тени вдоль складов,
в этом райском саду без суда и к стыду
блещут голые рыбы прикладов.
После залпа она распахнулась, как чёрный подвал.
Её мышцы мигали, как вспышки бензиновых мышек.
И за рёбра крючок поддевал,
и тащил её в кучу таких же блаженных и рыжих.
Будет в масть тебе, сука, завидный исход!
И в звезду её ярость вживили.
Пусть пугает и ловит она небосвод,
одичавший от боли и пыли.
Пусть дурачась, грызёт эту грубую ось,
на которой друг с другом срастались
и Земля и Луна, как берцовая кость,
и, гремя, по вселенной катались!
Элегия
О, как чистокровен под утро гранитный карьер
в тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки,
когда после игрищ ночных вылезают наверх
из трудного омута жаб расписные шкатулки.
И гроздьями брошек прекрасных набиты битком
их вечнозелёные, нервные, склизкие шкуры.
Какие шедевры дрожали под их языком?
Наверное, к ним за советом ходили авгуры.
Их яблок зеркальных пугает трескучий разлом,
и ядерной кажется всплеска цветная корона,
но любят, когда колосится вода за веслом,
и сохнет кустарник в сливовом зловонье затона.
В девичестве - вяжут, в замужестве - ходят с икрой;
вдруг насмерть сразятся, и снова уляжется шорох.
А то, как у Данта, во льду замерзают зимой,
а то, как у Чехова, ночь проведут в разговорах.
Сила
Озаряет эпителиальную темень, как будто укус,
замагниченный бешенством передвижения по
одновременно: телу, почти обращённому в газ,
одновременно: газу, почувствовавшему упор.
Это сила, которая в нас созревает и вне,
как медведь в алкогольном мозгу и - опять же - в углу
искривившейся комнаты, где окаянная снедь.
Созревает медведь и внезапно выходит к столу.
Ты - прогноз этой силы, что выпросталась наобум,
ты ловил её фиброй своей и скелетом клац-клац,
ты не видел её, потому что тащил на горбу
и волокна считал в анатомии собственных мышц.
В необъятных горах с этим миром, летящим на нет,
расходясь с этим миром, его проницая в пути,
расходясь, например, словно радиоволны и нефть,
проницая друг друга, касаясь едва и почти...
Ты узнал эту силу: последовал острый щелчок, -
это полное разъединение и тишина,
ты был тотчас рассеян и заново собран в пучок,
и - ещё раз щелчок! - и была тебе возвращена
пара старых ботинок и в воздухе тысяча дыр
уменьшающихся, и по стенке сползающий вниз,
приходящий в себя подоконник и вход в коридор,
тьмою пробранный вглубь, словно падающий кипарис.
Бегство-1
Душно в этих стенах - на коснеющем блюде впотьмах
виноградная гроздь в серебре, словно аквалангист в пузырях.
В вазах - кольца-шмели с обезьяньими злыми глазами.
Отхлебнуть, закурить на прозрачном аэровокзале.
То-то скулы в порезах бритья - не ищи аллегорий -
утром руки дрожат, нету вечера без алкоголя.
Это Патмос ли, космос в зерцале, мои ли павлинии патлы?
Со стремянки эволюционной тебя белые сводят халаты.
Будешь проще простого, хвостатый, а когти, как лыжи.
Разве, как на усищах гороха качаясь, мы стали бы ближе?
Вынь светила из тьмы, говорю, потуши в палисаде огни,
на прощанье декартовы оси, как цаплю, вспугни.
Словно славянским мелом, запятнан я миром, в залог
я крутой бесконечности сдался и стал - велоног.
Взлёт. Мигалка стрижёт фюзеляж, отдаваясь в чернотах иглой.
Подо мною Урал или Обь, - нет тебя подо мной.
Вот и Рейнике остров и остров Попов и пролив Старка.
Тот, кто движется, тот и растёт, огибая источники страха.
Из пучины я вынес морскую звезду и вонзил в холодный песок.
Словно рядом с собою себя же ища, она станцевала рок,
стекленея, кривую лелея в каждом тающем жесте.
В центр я её поцеловал: она умерла в блаженстве.
Деньги
1.
Когда я шёл по Каменному мосту,
играя видением звёздных войн,
я вдруг почувствовал, что воздух
стал шелестящ и многослоен.
В глобальных битвах победит Албания,
уйдя на дно иного мира,
усиливались колебания
через меня бегущего эфира.
В махровом рое умножения,
где нету изначального нуля,
на Каменном мосту открылась точка зрения,
откуда я шагнул в купюру "три рубля".
2.
У нас есть интуиция - избыток
самих себя. Астральный род фигур,
сгорая, оставляющий улиток.
В деньгах избытка нету. Бурных кур,
гуляющих голландский гульден,
где в бюстах королевская семья,
по счёту столько, сколько нужно людям, -
расхаживают, очи вечности клюя.
Купюры - замеревшие касания,
глаза и уши заместить могли б.
Ты, деньги, то же самое
для государства, что боковая линия для рыб.
3.
И я шагнул с моста по счёту "три".
О золотая дармовщинка!
Попал я денег изнутри
в текущую изнанку рынка.
Я там бродил по галерее
и видел президентов со спины
сидящих, черенков прямее,
глядящих из окон купюр своей страны.
Я видел, как легко они меняют
размеры мира от нулевой отметки.
И с точностью, что нас воспламеняет,
они напряжены, как пуля в клетке.
4.
Я понял, деньги - это ста-
туя, что слеплена народом пальцев,
запальчивая пустота,
единая для нас и иностранцев.
Скача на окончательном коне и делаясь всё краше,
она язвит людские лица,
но с ней не мы сражаемся, а наши
фигуры интуиции.
Как заводные, они спешат по водам,
меж знаков водяных лавируя проворно,
что мглятся, словно корабли из соды,
в провалах тошнотворных.
5.
В фигурах этих нет программного устройства,
он похожи на палочный удар
по лампочке, их свойства:
не составлять брачующихся пар
в неволе; прятаться, к примеру,
за пояском семёрки, впереди
летящего снаряда, и обмену
они не подлежат, словно дыра в груди.
О них написано в "Алмазной сутре",
они лишь тень души, но заострённей чуть.
Пока мы нежимся в купальном перламутре
безволия, они мостят нам путь.
6.
Они летели, богатства огибая,
был разветвлён их шельф,
они казались мне грибами,
оплетшими вселенский сейф,
везомый всадником пустот, царём финансов -
все деньги мира на спине -
куранты пробили двенадцать,
и всадник повернул ко мне.
Дрожа, как куртка на мотоциклисте,
как пионер, застигнутый в малине,
я слышал его голос мглистый:
- Ну что ты свой трояк так долго муссолини?
7.
Фигуры интуиции! В пустыне
они живут, проткнув зрачки
колючками. Святые
коммуны их в верховиях реки
времён. У нас есть кругозор и почта,
объятья и земля, и молнии в брикете...
У них нет ничего того, что
становится приобретеньем смерти.
Они есть моцарты трёхлетние.
Ночь. Высь взыскательна. Забориста тоска.
Тогда фигура интуиции заметнее:
она идёт одна, но с двух концов моста.
8.
Трояк салатный, буряковый четвертак
и сукровица реалист-червонец!
А я за так хотел витать
в тех облаках, где ничего нет
похожего на них и где "чинзано"
не исчезало в баре Бороды,
где мы под молнией у Чёрного вокзала
втроём устойчивей молекулы воды.
И вновь народовольческий гектограф
морочил сны юнцов, и прилетал Конь Блед,
которого карьер так от земли оторван,
что каждый раз в прыжке конь сжат, как пистолет.
9.
Нас круговодит цель и замыкает в нас
холодную личинку новой цели,
дух будущего увлекает глаз:
сравненье целей порождает цены.
Купюра смотрится в купюру, но не в лоб,
а под углом прогресса, и, похоже,
в коленчатый уводит перископ
мою судьбу безденежную. Всё же
дензнаки пахнут кожей и бензином
и, если спать с открытым ртом, вползают в рот.
Я шёл по их владеньям, как Озирис,
чтоб обмануть их, шёл спиной вперёд.
10.
История - мешок, в нём бездна денег.
Но есть история мешка.
Кто его стянет в узел? Кто наденет
на палку эти мощные века?
Куда идёт его носитель?
И знает ли он, что такое зеркала?
И колесо? И где его обитель?
И сколько он платил за кринку молока?
Пока я шёл по Каменному мосту
и тратил фиолетовую пасту,
не мог бы он пропасть? остановиться?
и кто был для кого фигурой интуиции?
Бегство-3
Кто утром меня через город провёл за собой?
За стол усадил в привокзальном дворе, стол - пять досок.
Бутылка чудесная! Хрустнула пробка с резьбой.
Ходит кадык, будто со стыками рельс я разделил глоток.
Тыквы на тыне. Казалось мне, эликсир
слабоумья - в картошке. Нет, в тыкве, сходящей на бас!
Внутренний пламень неясный в ней колесит,
мякоть, как пальцы, она загибает, чтоб сосчитать нас.
Далее - ящики с молоком. Молочные ободки
зыркнули эллипсами, когда покачнулись бутылочные штабеля.
Формы сохранны взаимностью и себе вопреки.
Бездна снует меж вещами, как бешеные соболя.
Ящик ажурный, отброшенный, резко пустой.
Полный своей испарённостью. Гвозди в доске.
Дух неизбежности кучился всюду простой,
проще, чем будут продавлены крышечки на молоке.
Мы ощутили, а может, догнали потом -
нами прошла расширяющаяся ось,
словно океанических пастбищ лёгкий планктон,
солнце посасывая, ворочаясь среди толщ,
нами прошли (ничего мы не знали о них),
нами прошли беспризорники сердца в тиши,
в наших телах, в этих чуточках мира затих
гул их шагов... я давал им питьё и гроши...
Шли. И горела на них искушённая пыль.
Последний вдруг задержался, и глянул на нас в упор.
Выл ристалищный ветер. Я с ними пошёл, как был,
в край пунктуальных птиц, в свет перелётных гор.
Нефть
1.
Жизнь моя на середине, хоть в дату втыкай циркуль.
Водораздел между реками Юга и Севера - вынутый километр.
Приняв его за туннель, ты чувствуешь, что выложены впритирку
слои молекул, и взлетаешь на ковш под тобой обернувшихся недр.
И вися на зубце, в промежутке, где реки меняют полярность,
можно видеть по списку: пары, каменюги и петлистую нефть.
Ты уставился, как солдат, на отвязанную реальность.
Нефть выходит бараном с двойной загогулиной на тебя, неофит.
Ты ли выманил девушку-нефть из склепа в сады Гесперид белым наливом?
Провод ли высоковольтный в купальню упал, и оцепенело кино?
Оседает труба заводская в чехле под направленным взрывом.
Нефть идет своим ходом глухим, вслед за третьим, которого не дано.
С этой нефтью, как с выпуклым зеркалом, - словно игры с орлом без перчатки:
ты качаешься - ближе и дальше - от клюва его увильнув.
Не дает разойтись на заблеванной, синей вагонной площадке.
И похожи, как две капли нефти, капля нефти, бассейн с хуссейном и Лувр.
Ты прошел эту стадию на цыпочках по указке аравийского властелина,
ведомый за волосы по отвесу, где выжить не предполагал.
Стоя на кадыке, а проверить - на точке плавления парафина,
ты вцепился в барана подземного и - ввинтил ему по рогам.
Как кувшины, в кладовую тьму уходя, острые ставят на ней пятерки,
ободками вещей в моей жизни запомнилась первая треть.
Скрыты убийцы, но ребристые палки, как неонки, оттеняют подтеки.
Пальцы Тюльпа бродят по моргу, тычут в небо и находят там нефть.
И когда она вышла на волю, применила с черня она онемение,
так светлеет песок под стопой и редеет после взрыва толпа.
Перебежки ракушек и вспышек под серпами затмения,
наползание почв крупным планом... И ты понял, куда ты попал...
Ты бы в бочке белил ее утопил, но ответил ей абсолютным безделием,
ты прервал свои поиски и отключил зеркала в непохожих вещах,
и пока она медленно шарит, подобно в Бермудах бессвязным флотилиям,
осторожно, как иглы меняют на шприцах в отхожих местах,
и пока она ставит баррель на баррель свои желтоватые башни,
и пока она на веревочке водит самонапрягающееся слепое пятно
серебристых хранилищ, схлопнувшихся в направлении внешнем,
и пока на изнанке твоей лобной кости она пробегает диалоговое окно,
и пока ее пробуют пальцем татары и размазывают по скулам,
и цивилизации вязнут в ней, как жучки, попавшие в интернет,
пока мы приклеиваем лепестки на носы, валяясь по нефтью залитым скалам,
и пока постель наша пахнет нефтью, что - удвоенный бред,
и пока в длинном платье, с высокой прической ты похожа на ложку -
так наивно срисую, - пока чувствуешь под каблуком нефтяной запас,
пока царствуешь, злясь на себя, существуешь, царапаешься немножко, -
разновес расстояний - в пользу нефти, разделяющей нас,
там где реки друг к другу валетом слушают колокольцы Валдая,
пока сон заставляет жевать стекло, но следит, чтоб его ты не проглотил,
сердцевина Земли тебя крутит на вагонных колесах, сама собой не владея,
нефть подступает к горлу. Ее на себя тянет, к ней жмется прибрежный ил.
2. Долина Тразита
Шакал и ворона: ни внешней ни внутренней крови
меж ними. Вдали нарисован дымящийся динамит.
Их контуры на честном слове уже наготове
покинуть ядро черноты и принять незаконченный вид.
Над ними баллоны с речами дрейфуют - листается комикс
на пляже остистом, подветренном. Заперся грот-новодел.
Разведрилось. Стало понятно, что врытый по пояс
фотограф был сварен из бронзы, и ни на кого - наводил.
Я спрятал оружие, связь отключил и свернул в Долину Транзита.
Прощай побережье смешное! Чего я искал?
Альдорфер не скажет и Дарий. По зеркалу заднего вида
хромала ворона, клевал и маячил шакал.
Долина в горах пузырилась и напоминала соприкосновение пауз.
Пчела над обрывом, внизу - полигоны гладиаторских школ.
Стекляшки подстанций и трубопроводы за ярусом ярус.
И ртутные лифты с тенями нефтяников штырями усеивали котел.
Как два электронные скрутня, заметив друг друга, пропали
взаимно две тени - ворона, и чуть задержавшись, - шакал;
как две электронные даты, ознобно стирая детали...
Долина, напротив, раскручивалась и припоминала аркан.
И каждый участок района был точно вмененый в разметку,
он пуст был, но и сверх того, на чудесный порядок пустей,
как кубик, который всегда на шестерке, внушает догадку
о мнимости как бы пяти остальных плоскостей.
Изъяты частично: постройки, развязки, проходы и вышки.
И эта изъятость царит и дует в подпольный манок.
Двойник ли, свисая с орбиты, хватал человеков под мышки:
за локти - в замок и - в потемки (как через борта - на полок).
В дверях арсенала провидица явилась, стакана не допила,
и так неуверенно, словно по глобусу пальцем ведет
и путает авиалинию с маршрутом подводного кабеля,
(а в этой растяжке сознания ни шагу не сделать вперед),
"Мы ждем приближения нефти", - сказала, чертя пирамиды
на воздухе, - "Остальные обжили ржавеющий флот,
в акустике танкеров сонных, пока мы в Долине Транзита,
скользят по мазуту и в перегородках вешаются через год.
Другие в ущельях кочуют и здесь появляются редко:
прекрасное ловят мгновенье - и эта задача проста -
кто может из правильной пушки выбить центральную скрепку
арочного моста".
Бесхозная, в стратосфере зависшая на отметке,
где еще рано для парашюта, в летаргической высоте,
эта долина, разбитая на кривые клетки,
похожа на дирижабль с солнечной батареей, на полухолостом винте,
с терпением геологическим, с опорой на ожидание,
с истерикой, что не отнять, когда уже вспыхнула сеть:
соляризованное изображение короткого замыкания
долины, облившейся нефтью, верней - опрокинутой в нефть.
Здесь роль астронома и историка мне показалась притворной.
"Нефть" - я записал, - "это некий обещанный человек,
заочная память, уходящая от ответа и формы,
чтобы стереть начало, как по приказу сына был убит Улугбек".